Часть 2 - Роман Тургенева и его критики - Михаил Никифорович Катков

Произведение г. Тургенева находится в обстоятельствах совершенно исключительных. Взятое из текущей жизни, оно снова входит в нее и производит во все стороны сильное практическое действие, какое едва ли когда производило у нас литературное произведение. Рампа исчезла, актеры и зрители смешались. Роман как будто еще продолжается; произведенное им действие, явления, которые он вызвал, - как будто новая глава в нем, как будто эпилог к нему.

Этот эпилог, разыгрывающийся в действительности, служит отличным комментарием романа: вот почему сказали мы, что он находится в исключительных условиях. Благодаря этим условиям, чрезвычайно упрощается оценка и с совершенною точностию разрешается вопрос об истине типа, о верности его изображения. Впоследствии историк нашей литературы будет говорить об этом романе не иначе, как в связи с явлениями, вызванными им в той среде, из которой взято его содержание.

Верен ли тип, изображенный в Базарове? Есть ли истина в замысле этого типа? Точно ли в нем представлено нечто действительное? Или это каприз и выдумка? По-видимому, нет никакой возможности дать вполне доказательный ответ на этот вопрос. Мы можем думать так, другие могут думать иначе. Одно и то же впечатление будет действовать совершенно различно на разные умы. Под свежим впечатлением нового произведения искусства суждения по необходимости будут отзываться теми понятиями, настроениями, предрассудками и пристрастиями, которые впечатление преднаходит в умах. Но в настоящем случае вопрос решается без всяких затруднений. Самою лучшею поверкою изображенного типа служит произведенное им действие. Посмотрим, как выразилось это действие и какие вызвало оно явления.

Надобно заметить, что для всякого начала, претендующего на господство, всего обиднее быть выведенным на сцену. Стать предметом наблюдения, показаться в определенном образе - значит сойти с высоты и из господствующего начала превратиться в простой предмет. Известное дело, что человек не иначе освобождается от слепых увлечений, как путем сознания. Что удается нам сознать, то теряет уже слепую власть над нами, то, напротив, само становится более или менее подвластно нам. Вот почему всякая слепая власть боится стать предметом сознания и не любит быть представленною. Вот почему люди, которые слепо покорствуют подобной силе, упираются руками и ногами, возмущаются и негодуют, когда вызывают ее на сцену. Особенно боятся они художественного изображения, которое берет ее не с общих сторон, а в ее специальности, во всех особенностях ее проявления, в ее индивидуальном воплощении. Общие понятия и рассуждения не покажут ее на самом деле; они представят ее в тех общих стихиях, которые могут относиться к самым разнообразным явлениям. Как бы ни были точны наши понятия, от них всегда ускользнет живущее начало. Они только тогда могут настигнуть и накрыть его, когда оно уловлено в своем живом образе, усмотрено воочию, почувствовано в своем непосредственном действии. Вот почему слепая сила, владеющая умами, всего более боится стать предметом художественного изображения.

Она останется равнодушна к безличным изображениям с каким бы то ни было оттенком, симпатическим или антипатическим, которые будут обозначены ее именем. Этого она не боится. Она боится только того, что ее действительно затронет, что заденет ее заживо. Общие толки, а также и какие-нибудь отдельные черты, какие-нибудь случайные проявления не опасны; не опасна также карикатура: преувеличенное изображение какой-нибудь особенности только затемняет смысл целого и отвлекает от него внимание. Глупым, бездарным, нелепым попыткам бывает она очень рада; оставаясь в стороне, не тронутая ими, она над ними комфортабельно смеется.

Г. Антонович, критик "Современника", не обратил бы никакого внимания или отозвался бы самым добродушным смехом на всякую неудачную попытку изобразить то, что не хотелось бы ему видеть изображенным; но он приходит в совершенное неистовство при чтении романа г. Тургенева. Точно будто вырвали что-то из его сердца, точно будто он чувствует себя пораженным в самую жизненную часть своего организма. Статья его об "Отцах и детях" не критика, а судорога, какая-то ужасная скороговорка, в которой все столпилось без всякого взаимного контроля, повинуясь только чувству сильнейшего раздражения, не знающего, за что схватиться и что укусить. Он пересочиняет роман, навязывает автору разные тенденции, упрекает его за измену чистому искусству и в то же время истерически хохочет над этим чистым искусством, искажает цитаты, переиначивает действия, приписывает героям свойства и мнения, совершенно противоположные тем, с которыми они являются у автора, всячески старается опошлить главного героя, довести его до одного уровня с каким-то романом г. Аскоченского, отдавая предпочтение последнему. В критике г. Антоновича есть все, даже сравнение с г. Аскоченским, который служит в нашей литературе последним термином всякого обидного сравнения. О, если бы под именем г. Тургенева явилось действительно что-нибудь в подобном роде, как ликовал бы тогда г. Антонович, каким благодушием отличалась бы тогда его критика, как спокойно и складно написал бы он ее тогда! Не было бы этих судорог, этого раздражения, этого отчаяния.

По толкованию г. Антоновича, Базаров есть какая-то жалкая карикатура на что-то небывалое. По его толкованию, это какой-то нелепый хвастунишка, фанфарон, обжора, пьянчужка, пустомеля. Мнения, которые он высказывает в спорах, глупы и нелепы. Сколько он глуп в своем образе мыслей, столько же безобразен в своих поступках. Словом, ничего не может быть омерзительнее той фигуры, которую описывает г. Антонович под именем Базарова, героя тургеневского романа. Герой этот называет себя нигилистом; но г. Антонович ужасается при одном этом слове, ничего подобного не знает он в нашей литературе, и у него вянут уши, он краснеет от той дичи, которую городит этот нелепый нигилист. Г. Антонович божится, что в нашей литературе не было и помину о каком-нибудь отрицательном направлении. Всякое отрицание, поспешно учит теперь г. Антонович, сопровождается положением. Никто ничего не отрицал в смысле нигилизма. Г. Антонович возмущен неуважительными отзывами Базарова об искусстве, о Рафаэле, о науке и обо многом другом. Г. Антонович торжественно утверждает, что ничего подобного никогда не было в нашей литературе. "Мы, - говорит он автору "Отцов и детей", - отрицаем ваше искусство, вашу поэзию, ваше и (под этим союзом критик разумеет что-то многое)10; но не отрицаем и даже требуем другого искусства и поэзии, другого и, хоть такого и, какое представлял себе Гете..." И вот мы узнаем неожиданно, что до сих пор было утаено от всех; перед нами раскрылось значение современной русской литературы, тайна ее стремлений и ее споров. Это старый немецкий вопрос, который до сих пор продолжает служить неистощимою темой разговоров на чайных вечерах в Германии; это преневинный вопрос о Гете и Шиллере. Одни стоят за Гете, этого монументального старца немецкой литературы; другие, должно быть отцы, более сочувствуют меланхолическому, идеальному Шиллеру. Таким образом, Базаров с своими тенденциями и мнениями, с своим беспардонным отрицанием, с своим нигилизмом оказывается совершенною аномалией, полнейшим уродом, который ничего не представляет собою, которому ничего не соответствует ни в нашем обществе, ни в литературе. Критик оскорблен намерением автора изобразить в лице этого шута Базарова современное направление. Дело у нас шло о Гете и Шиллере, а автор отыскал какой-то нигилизм. В этом капризе автора критик видит не просто каприз, но и клевету.

Не перебрать ли журнал, в котором пишет г. Антонович, не привести ли из него доказательства, что никто в этом журнале не выражал так толково и умно, как тургеневский Базаров, всего того, что эти господа старались развивать на все лады с примесью невежества, от которого сконфузился бы обруганный критиком Базаров, с примесью недобросовестности, которая заставила бы покраснеть его и отвернуться с презрением? Да, если б этот Базаров превратился в живого человека, если б он попал в среду этих господ, крепко взял бы он в руки гг. Антоновича и Чернышевского; досталось бы им от него, и он научил бы их вести себя приличнее в литературе. Им нечего обижаться сходством с этою типическою фигурой; им надобно еще дорасти до того, чтобы сходством этим похвастаться. Базаров, нет сомнения, не стал бы прибегать к таким уловкам, каких не постыдился г. Антонович в своей критике. Он, наверное, не написал бы такой критической статьи; он имел бы настолько вкуса, что не сказал бы: "Г. Аскоченский предвосхитил роман г. Тургенева". Наконец, он не стал бы юлить, бросаться в двусмыслия, отпираться от самого себя. Он не стал бы, подобно г. Антоновичу, прикрывать свои мнения несвойственными им словами и не стал бы под свои слова подлагать несвойственный им смысл. Один маленький мальчик, воспитанный в набожном семействе, боялся произносить всуе имя Бога, и, когда нужно было побожиться, чтоб обмануть маменьку, он прибегал к хитрой уловке и вместо "ей-богу" скороговоркой произносил "ей-болгу": этого никак не сделал бы тургеневский Базаров...

Однако все-таки многим приятно будет встретить в человеке нового поколения, в молодом прогрессисте, суровое пуританское благочестие. Послушайте, каким одушевленным и строгим тоном говорит г. Антонович о "священной минуте смерти". "Священная минута смерти": как торжественно звучат эти слова! Для некоторого смягчения г. Антонович прибавляет: "Так называемая священная минута смерти". "Так называемая" несколько смягчает эффект; эта прибавка рассчитана на строптивый слух юных и старых вольнодумцев, которые, пожалуй, пришли бы в соблазн от "священной минуты смерти". Но смягчение смягчением, а благочестивый смысл остается и делает честь молодому прогрессисту и журналу, в котором он пишет. Однако Базаров ни в коем случае не решился бы прибегнуть к подобному славословию, не употребил бы его в качестве аргумента или для произведения какого-нибудь эффекта. Базаров, с своей точки зрения, не видит ничего священного в простом физиологическом процессе; но он еще настолько честен, что не стал бы прятаться за Гете и не стал бы бросать пыль в глаза "так называемыми священными минутами". Любопытно было бы послушать, как осадил бы он г. Антоновича за все эти "абракадабры".

Но не все же Базаровы, и мы можем уважить искренность верования, в какой бы суровой форме она ни выражалась. Искреннее убеждение - такая редкость в мире, что молодому прогрессисту можно простить черезмерную ревность благочестия. А ревность действительно черезмерная: представьте себе, г. Антонович не может без негодования подумать, что человек в "так называемую священную минуту смерти" помышляет о своих земных привязанностях. Базаров, как известно нашим читателям, пожелал перед смертию видеть женщину, которую он любил, и был утешен ее прощальным поцелуем. Как же вы думаете? Критик приходит от этого в ужас; он с омерзением говорит об этой сцене и осыпает автора язвительными укорами за такую "гадость"... Молодой человек, чувствуя приближение смерти, не смей и думать о том, что при жизни волновало его сердце, что он любил с увлечением и страстию. Проститься перед смертию с предметом этой любви грешно и безнравственно. Читатель помнит эту сцену: кажется, в ней нет ничего безнравственного и богопротивного? Однако ж этот ригорист находит ее такою.

Надобно думать, что появление тургеневского романа произвело какую-нибудь глубокую кутерьму в почтенном журнале, где пишет г. Антонович. В его критической статье слышатся отзывы этой подземной катастрофы. У г. Антоновича замелькали новые необыкновенные выражения. Не решаем, ловко ли, кстати ли употребляет он их, но он говорит и о всепримиряющей любви, и о любви возвышенной, и о бесконечной жизни. Он укоряет автора за то, что тот не проникся глубоким смыслом этих слов, - за то, что он недостаточно питает эти возвышенные чувства и не вполне руководствуется ими в отправлении поэтического правосудия. Ему кажется, что автор до конца не прощает своему герою. Он скорбит о таком ожесточении и с горькою иронией говорит о заключительной сцене романа. В этой сцене видит он лицемерие, он обливает ядом насмешки и цветочки, и елки, "нарочито посаженные", и старичков, которые приходят плакать на могилу. Г. Антоновичу неприятно, зачем автор не появился самолично перед одром умирающего и не напутствовал его переход в бесконечную жизнь излияниями всепрощающей любви.

Мы убеждаемся, что г. Антонович не искренен в своих дурных отзывах о Базарове. Г. Антонович и ругает Базарова самым непозволительным образом, и в то же время желает наделить его всевозможными благами; он вместе и терпеть его не может, и хочет, чтобы все ему удавалось. Ему обидно, зачем все другие имеют хоть что-нибудь и хоть что-нибудь да значат. Кто что ни скажи, кто что ни сделай, за все попрекает он автора. Всякую малость, всякую дрянь - все бы взял он и отдал Базарову. Вот посмотрите: он презрительно топчет в грязь братьев Кирсановых, "отцов": у одного песенка спета, другой пустейший фат. Но как только подумает он о Базарове, ему вдруг станет завидно им, и они выходят отличнейшими людьми, непобедимыми мыслителями, удивительными сельскими хозяевами, и умными, и сильными, и добродетельными во всех отношениях, и критик принимается язвить автора, зачем Базаров не в английском сьюте щеголяет, зачем он природой не любуется, тихим мечтаниям не предается, беспричинных слез не проливает; наконец, зачем он однажды обремизился в картах. Он почти ничего не говорит о дуэли, в которой Базаров вел себя таким молодцом. Но он никак не может забыть, что Базаров был побежден в картах отцом Алексеем. Поверят ли читатели, что критик посвящает несколько самых язвительных строк этом грустному обстоятельству. Какие завидущие глаза?

Не правду ли мы сказали, что критика г. Антоновича не критика, а болезненная конвульсия? Что значит эта жадная зависть ко всему, это желание совместить все в одном лице? Ему хотелось бы, чтобы в Базарове сидел и Николай Петрович, и Павел Петрович, и старушка мать его, и отец Алексей. Ему хочется, чтоб он и лягушек резал, и стихами наслаждался, и с дамами держал себя элегантно, и в ералаш играл лучше всех, и с мужиками умел говорить как мужик, чтобы он был и материалист, и романтик, и чтоб он был силен, как лев, и чист, как голубица, и с пошлыми людьми не знался, и ни в какой грязи не пачкался, чтоб он был соединением всевозможнейших качеств, чтоб он был все, чтоб он был ничто. Дело в том, что критика гнетет определенность этого образа. Он хотел бы замазать это яркое изображение, улетучить эту живую фигуру. Он хотел бы уничтожить ее. Увы! все эти усилия напрасны...

В то время как г. Антонович писал свою критику, тем же делом занимался и другой совершенно единомышленный ему писатель. В Современной Летописи {No 18 "Диковинки русской журналистики".} были представлены мнения этих обоих мыслителей в форме оживленного диспута11. Они расходятся по всем пунктам в отзывах своих об "Отцах и детях" и особенно о Базарове: что кажется одному дурным, то самое кажется другому бесподобным. Г. Писарев восторженно благодарит автора за художественное изображение Базарова, в котором он видит истинный тип лучших и сильных умов нового поколения. Он совершенно доволен Базаровым. Он с горячим участием следит за ним во всех его похождениях, рукоплещет ему в его диспутах, радуется его победам, живо принимает к сердцу его невзгоды и с умилением присутствует при его смерти, в которой видит образец возвышенного героизма. От полноты сердца благодарит он художника за то, что тот не увлекся никакими тенденциями и представил тип лучших умов нашего времени с полною правдивостию. Предполагая, что г. Тургенев в сердце своем не сочувствует Базарову, критик искренно сожалеет о нем, сожалеет, что г. Тургенев по своим летам и мягкосердечию не может испытать всей сладости процесса базаровской мысли и пожить его жизнию. Но он отдает художественному творчеству г. Тургенева тем большую справедливость, что, по устарелости своих понятий, он не может принадлежать к той среде, где господствует дух нигилизма. Правда, манеры у Базарова не отличаются особенным изяществом; при большем сочувствии автор мог бы тот же самый дух вселить в более элегантного джентльмена; но критик тотчас же спешит оправдать автора и объясняет это обстоятельство удовлетворительным образом: Базаров пробивал себе дорогу собственными усилиями и тяжким трудом, - немудрено, что у него замозолились руки, огрубели манеры и очерствел нрав; зато он совершеннейший джентльмен по душе и по уму, и г. Писарев доказывает это изложением целого романа и проходит тот же путь, какой совершил г. Антонович.

Особенно кончина героя очаровывает г. Писарева. Он пишет о ней с гордым блеском во взоре; он кичится этой смертию за себя и за все новое поколение; он видит в этой смерти истинную апофеозу героя нашего времени; он не находит слов для изъявления благодарности автору за эту сцену смерти. Какая противоположность с воззрением г. Антоновича! Кто же прав?

Г. Антонович с негодованием говорит об отношениях Базарова к родителям. Нежная душа этого критика с особенною любовию останавливается на старушке, матери Базарова. Изо всего романа ему понравилось только одно это лицо. Новое доказательство добродетельных свойств этого прогрессиста: старушка эта и суеверна, и эмбриологии не знает, и операции литотомии12 не видела, ничего в ней нет прогрессивного, все в ней застой и самый отъявленный консерватизм, и, однако ж, г. Антонович полюбил ее, отличил от всех и говорит о ней с чувством. Но тем пуще негодует он на Базарова, который обходится с ней непочтительно и сурово. Г. Писарев, напротив, удивляется снисходительности и долготерпению Базарова в отношении к старичкам родителям. Он бесконечно выше их. Что ему с ними делать, о чем с ними говорить? Не садиться же ему на пол для того, чтобы с ними сравняться? - так выразительно оправдывает героя юный поклонник его.

Этот юный поклонник, как замечено выше, рукоплещет мнениям героя, в котором видит яркое и сильное выражение начал нигилизма. Он с удовольствием и признательностью принимает титул нигилиста. Он приветствует героя именно в этом качестве. Только раз он не совсем согласился с мнением Базарова; только однажды показалось ему, что герой немножко "заврался". Г. Писарев - любитель приятных ощущений, а потому и любитель красот природы и искусства. Его шокировала холодность Базарова к искусству; его немножко встревожило суровое слово героя о том, что природа не храм какой-нибудь, а мастерская, в которой надобно работать. Г. Писарев отваживается на легкий диспут с героем и заявляет необходимость приятных ощущений для человека. Он осмеливается поставить герою на вид его непоследовательность в этом пункте и против его авторитета вдруг выводит тройственную силу Карла Фохта, Молешота и Бюхнера. Г. Писарев напоминает Базарову, что этот великий триумвират разрешил употребление чарки водки чернорабочему и наркотические наслаждения людям достаточных классов: значит, разрешено и искусство. В этом единственное разногласие между героем и его поклонником; во всем прочем г. Писарев остается ему верен.

Теперь спрашивается, каким же образом критик "Современника" отрицает существование нигилизма? Каким образом не признает он никакой связи между Базаровым и действительностью и отнимает у него право быть героем нашего времени? Допустим, что он искренно так думает; но вот г. Писарев показывает ему своею особой, что он ошибся.

О вкусах, как известно, спорить не следует; в эстетической оценке самые единомышленные люди могут расходиться. Но тут дело не в эстетической оценке; мы сближаем этих двух критиков не с тем, чтоб из этого сближения делать какой-нибудь вывод относительно художественных достоинств произведения. Пусть во мнении одного оно стоит высоко; пусть во мнении другого оно ниже романа г. Аскоченского: это все равно, об этом толковать нечего. Но нас интересуют не мнения этих критиков, а их личные отношения к роману, который будто бы они разбирают, но который накрыл их самих и произвел самое разлагающее действие на их умственную организацию.

Читая статью своего собрата, г. Антонович должен согласиться, что Базаров не выдумка, что есть люди, которые благодарят автора за создание этого типа и с восторгом узнают в нем себя. А г. Антонович честит этот тип самыми позорными именами, и пьянчужкой, и обжорой, и хвастунишкой, и картежником, и асмодеем г. Аскоченского! Вот что значит страсть! В самом деле, каково было г. Писареву слышать, как этого героя, в котором он видит олицетворение самых передовых идей и лучших сил молодого поколения, называют пьянчужкой, хвастунишкой и, наконец, асмодеем г. Аскоченского? Если г. Антонович претендует на автора "Отцов и детей", то как же должен претендовать г. Писарев на своего собрата?

Странное дело! Оба эти философа и по молодости лет, и по характеру своих воззрений равно причисляют себя к передовым людям, у обоих один и тот же символ веры и, однако, какое радикальное разногласие по отношению к типу, в котором один узнает идеал современного поколения, другой - его карикатуру и поругание!

Вот очевидное доказательство, что художник попал метко. В его произведении узнало себя то, что он изобразил в нем, узнало себя не только не в искаженном, но даже в самом лестном виде и в то же время почувствовало себя уязвленным. В одном человеке было бы невозможным совмещение этих двух результатов. И вот произошло разложение. Из одного и того же места послышались два голоса, противоречащие друг другу во всех пунктах, но принужденные слиться в один общий результат. Выходя из одного начала и описав две интересные кривые линии, они пришли к одному концу. Один заявил, что художник не выдумал своего типа, а извлек его из действительности; другой засвидетельствовал, что художник действительно извлек его.

Болезненные вопли критика "Современника" и восторженные ликования критика "Русского слова" сливаются в один звук и равномерно свидетельствуют о силе художника и об успехе его произведения.

Но мы сказали не все. Натуралистам известно, как тщательны и осторожны должны быть опыты и наблюдения для того, чтобы послужить к отчетливому и правильному заведению. Употребим другой прием, посмотрим еще, и мы увидим, что оба критика, недовольный и довольный, не только противоречат между собою, но и совершенно согласны. Противоречие есть, и противоречия нет. Во взглядах обоих философов, плачущего и смеющегося13, - совершенное согласие; но в их чувствованиях, в патетических движениях души - совершенная противоположность. Одно и то же почувствовали они противоположным образом. Один узнал грядущего героя с веселым ликованием; другой тоже узнал его, но со скрежетом зубов. Один спокоен и счастлив; другой волнуется, и терзается, и сыплет проклятия.

Вы думаете, что протестующий критик в самом деле не сочувствует мыслям и поступкам героя Базарова? Ничуть не бывало; это только взбудораженная страсть в нем заметалась. Он не только отдает ему полную справедливость, подобно своему собрату, довольному критику, но и идет гораздо далее. Противоположность и борьба оказываются не между двумя лицами, но в самом лице протестующего критика. Посмотрите, он протестует против героя за неласковое обращение с родителями; он готов отдать Базарова под уголовный суд за эту неласковость в тоне. Мы видели, как удовлетворительно г. Писарев объяснил отношение Базарова к родителям: не сесть же ему, в самом деле, на пол для того, чтобы с ними сравняться? Но протестующий критик не довольствуется этим. Он потом не просто оправдывает Базарова, но возводит его в апофеозу. Совершив над ним экзекуцию за непочтительное обращение с родителями, он потом торжественным и мрачным тоном припоминает древних мудрецов, - кажется, это Эмпедокл, прибавляет он в скобках, - покидавших отца и мать, дабы слушать или проповедовать слово истины. Вот на какую высоту возводит он Базарова, которого за несколько минут перед тем в слепом бешенстве подвергал торговой казни14.

Вы думаете, что он в самом деле спроста полюбил старушку мать Базарова? О нет! Он потому оказывает ей благосклонность, что она совершенно уничтожается перед своим сыном, перед великим учителем, перед "Эмпедоклом". Все прочие лица романа живут сами по себе, и они ненавистны критику; а старички, родители Базарова, хотя и не способны понимать его, но преданы ему без памяти, до самозабвения, - и вот это-то и умиляет критика, это-то и подкупает в их пользу жреца капищ, и он только им дает вкусить от жертвенных, их одних гладит по старой седой голове.

Вы думаете, что он в самом деле считает Базарова циником за то, что тот похвалил "богатое тело" m-me Одинцовой и заставил ее отпрыгнуть в другой угол комнаты? Нисколько! Он объясняет, что иначе здоровый мужчина поступить и не может, и не должен. Он с злорадством доказывает, что и романтики-отцы никогда не были равнодушны к "богатому телу", что все и всегда преусердно добивались от женщин "толку", и что без этого отцы не были бы отцами и не рожались бы дети.

Вы думаете, что он в самом деле не признает мыслей, высказанных Базаровым? Нет, он в другой части своей статьи старается развить, оправдать и доказать их, но только делает это гораздо хуже, чем сам Базаров с его энергическим, кратким и толковым словом.

Базаров для протестующего критика имеет еще большее значение, чем для критика довольного; он еще глубже сочувствует герою. Но ему невыносима эта резкая, энергически очерченная фигура; ему невыносимо, что на эту фигуру устремлены теперь тысячи глаз, что все могут рассматривать ее со всех сторон. Каждый решительный штрих в этой фигуре тревожит и волнует его душу. Еще никто ничего не сказал, а ему уже мерещатся обличительные физиономии, укорительные взоры. Автора нет, автора нигде не видно, но ему тяжко это беспощадно распростертое над всем созерцание художника. Он жмется и пугливо взглядывает кверху, ожидая удара, и злится, что не за что схватиться...

Увы! Храм растворен, идол вынесен наружу! Как было жрецу остаться равнодушным, не растерзать риз, не посыпать главу пеплом! Как ему было не вознегодовать на осквернителя святыни?

Наконец еще одно, последнее наблюдение: мы видели, что недовольный критик, волнуемый страстью, изменяет себе и должен признать своего бога в том, кого кощунственно обозвал самыми позорными именами. Но что же мы встречаем у критика довольного? Поклонившись этому божеству и воскурив пред ним фимиам, с удивительною наивностию объявляет собравшимся мирянам, что божество это - "холера". Добрый молодой человек сказал это с чувством собственного достоинства, охорашиваясь и рисуясь пред толпою...

Один признал в герое чуть не скота, а потом тем же духом обоготворил его и пал во прах перед ним. Другой, совершая перед этим божеством жертвоприношение, объявляет с самоуслаждением, что дух, которому он жертвует, есть Багавани...15 Итак, мы видим, что противоречия нет и что природа на настоятельные вопросы наблюдателя дает ответы совершенно ясные.