Письмо Полине Виардо - Письма (1831-1849) - Мемуары и переписка- Тургенев Иван Сергеевич

13 (25) декабря 1847. Париж

Paris,

се 25 decembre 47.

Nous etions tous, je vous l'avouerais, Madame, un peu inquiets de ne pas recevoir de vos nouvelles (il est vrai que vous nous aviez gates), quand votre lettre du 21, avec tous ses charmants details, nous a combles de joie. J'ai fait l'office de lecteur, comme de coutume, et je puis vous assurer que jamais mes yeux ne se portent mieux que quand ils ont a dechiffrer vos lettres, d'autant plus que vous ecrivez parfaitement bien pour une celebrite. Du reste, votre ecriture varie a l'infini; quelquefois elle est jolie, fine, perlee - une vraie petite souris qui trotille {Так в подлиннике.}; d'autres fois, elle marche hardiment, lestement, a grandes enjambees; souvent il luij arrive de s'elancer avec une rapidite, une impatience extremes, et alors, ma foi, les lettres deviennent ce qu'elles peuvent. Vous faites tres bien de nous decrire vos costumes; nous autres realistes, nous tenons au coloris. Et puis... et puis, tout ce que vous faites est bien fait. Vos succes a Hambourg nous causent une joie infinie; bravo, bravo!1 N'est-ce pas que nous sommes bien bons de vous encourager?

Je vous remercie de tout mon coeur pour les bons et affectueux conseils que vous me donnez dans votre lettre a Mme Garcia. Ce que vous dites de la "quebradura" qu'on remarque toujours dans une oeuvre interrompue est bien vrai... "das sind goldene Worte". Aussi, depuis que je suis a Paris, je n'ai jamais travaille qu'a une chose a la fois et j'en ai conduit plusieurs a bon port, je l'espere du moins. Il ne s'est pas passe de semaine que je n'aie envoye un grosi paquet a mes editeurs2.

Depuis la derniere lettre que je vous ai ecrite, j'ai encore lu un drame de Calderon, "La Vida es sueno". C'est une des conceptions dramatiques les plus grandioses que je connaisse. Il y regne une energie sauvage, un dedain sombre et profond de la vie, une hardiesse de pensee etonnante, a cote du fatalisme catholique le plus inflexible. Le Sigismond de Calderon (le personnage principal), c'est le Hamlet espagnol, avec toute la difference qu'il y a entre le Midi et le Nord. Hamlet est plus reflechi, plus subtil, plus philosophique; le caractere de Sigismond est simple, nu et penetrant comme une epee; l'un n'agit pas a force d'irresolution, de doute et de reflexions; l'autre agit - car son sang meridional le pousse - mais tout en agissant, il sait bien que la vie n'est qu'un songe3. Je viens de commencer maintenant le "Faust" espagnol, "El Magico prodigioso"4: je suis tout encalderonise. En lisant ces belles productions, on sent qu'elles ont pousse naturellement sur un sol fertile et vigoureux; leur gout, leur parfum est sain et simple; le graillon litteraire ne s'y fait pas sentir. Le drame en Espagne a ete la derniere et la plus belle expression du catholicisme naif et de la societe qu'il avait formee a son image5. Tandis que dans le temps de crise et de transition ou nous vivons, toutes les oeuvres artistiques ou litteraires ne representent tout au plus que les opinions, les sentiments individuels, les reflexions confuses et contradictoires, l'eclectisme de leurs auteurs; la vie s'est eparpillee; il n'y a plus de grand mouvement general, excepte peut-etre celui de l'industrie, qui, consideree sous le point de vue de la soumission progressive des elements de la nature au genie de l'homme, deviendra peut-etre la liberatrice, la regeneratrice du genre humain. Aussi, a mon avis, les plus grands poetes contemporains sont les Americains qui vont percer l'isthme de Panama et parlent d'etablir un telegraphe eleclrique a travers l'Ocean. Une fois la revolution sociale consommee-vive la nouvelle litterature! Jusque-la nous n'aurons que des Ponsard ou des Hugo ou tout au plus des prophetes puissants mais tourmentes et malades comme George Sand.

Une grande partie de ces reflexions m'est venue a l'esprit l'autre soir, pendant que j'assistais a la representation d'une revue de l'annee 1847, "Le Banc d'huitres", au Palais-Royal6. C'etait amusant, et je riais... Mais, bon Dieu que c'etait maigre, pale, timide et mesquin a cote de ce qu'aurait pu en faire - je ne dis pas Aristophane - mais quelqu'un de son ecole! Une comedie fantastique, extravagante, railleuse et emue, impitoyable pour tout ce qu'il y a de faible et de mauvais dans la societe et dans l'homme pleme, et finissant par rire de sa propre misere, s'elevant jusqu'au sublime pour s'en moquer encore, descendant Jusqu'au stupide pour le glorifier, le jeter a la face de notre orgueil... que ne donnerait-on pour y assister! Mais non, nous sommes voues au Scribe a perpetuite7. Bourgeoisie, societe... en commandite, pose une couronne de feuilles de chou sur le front de ton plus illustre representant!

Je ne desespere pas de vous lire "Les Oiseaux" ou "Les Grenouilles" d'Aristophane en retranchant tout ce qui est par trop cynique8.

Ainsi vous voila donc a Berlin9; vos deux premieres campagnes sont terminees, et vous vous trouvez maintenant au milieu d'un peuple deja conquis. Le bon Muller vous remettra cette lettre. En voila un qui sera content de vous voir! Vous nous donnerez votre adresse: comme je connais Berlin par coeur, je saurai facilement trouver votre maison dans ma memoire. Vous allez debuter dans une semaine. Je connais quelqu'un qui se mettra a etudier les journaux de Berlin. Il y a dans les "Didaskalia" de Francfort un article enthousiaste sur vous, date de Hambourg. A propos, l'"Illustration" annonce votre engagement au Grand-Opera pour l'hiver prochain. On ecrit de Petersbourg que le theatre italien y est a l'agonie. J'ai parle dans ma lettre a votre mari de "La Cenerentola" et de Mlle Albonil0. J'espere que vous allez vous porter tous, mari, femme et enfant, comme des anges, ou comme nous, car nous allons tres bien, mais tres bien.

Bonjour, Madame. Au risque de vous ennuyer en vous repetant toujours la meme chose, je vous souhaite tout ce qu'il y a de meilleur, de plus grand et de plus beau sur la terre; vous savez si mes voeux sont sinceres... Portez-vous bien et soyez heureuse.

Votre tout devoue

J. Tourgueneff.

P. S.-- Que Dios bendiga a Vd.

Полине Виардо С французского:

Париж,

25 декабря 47.

Мы все, признаюсь вам, милостивая государыня, немного уже тревожились, не получая от вас известий (правда, вы нас избаловали), когда ваше письмо от 21-го, со всеми его милыми подробностями, преисполнило нас радостью. Я исполнял, по обыкновению, должность чтеца и могу вас уверить, что никогда мои глаза не чувствуют себя так хорошо, как в то время, когда им приходится разбирать ваши письма, тем более что для знаменитости вы пишете вполне хорошо. Впрочем, ваш почерк разнообразен до бесконечности; порою это почерк красивый, тонкий, бисерный - настоящая мышка, бегущая рысцой; порою он идет смело, свободно, широко шагая, а часто бывает, что он стремится вперед с чрезвычайной быстротой, с крайним нетерпением, ну и уж тогда, по честя, буквам приходится устраиваться как знают. Вы очень хорошо делаете, что описываете нам ваши костюмы; мы, реалисты, дорожим колоритом. А затем... затем, всё, что вы делаете, сделано хорошо. Ваши успехи в Гамбурге доставляют нам бесконечную радость; браво, браво1! Не правда ли, мы очень добры, когда вас ободряем?

Благодарю вас от всего сердца за добрые и сердечные советы, которые вы мне даете в вашем письме к г-же Гарсиа. То, что вы говорите о "quebradura" {"трещине" (исп.).}, которая всегда замечается в прерванном произведении, вполне справедливо... "das sind goldene Worte" {"это - золотые слова" (нем.)..} Между прочим, с тех пор как я нахожусь в Париже, я всегда работал только над одною вещью и многие довел до благополучного конца, но крайней мере надеюсь на это. Не проходило ни одной недели без того, чтобы я не отсылал толстого пакета моим издателям2.

Со времени моего последнего письма к вам я прочел еще одну драму Кальдерона, "Жизнь есть сон". Это один из самых грандиозных драматических замыслов, какие я знаю. В этой драме царит какая-то первобытная мощь, мрачное и глубокое презрение к жизни, удивительная смелость мысли рядом с самым непреклонным католическим фатализмом. Сехизмундо Кальдерона (главное действующее лицо) - это испанский Гамлет со всем различием, какое существует между Севером и Югом. Гамлет более рассудителен, более тонок, более философичен; характер Сехизмундо прост, обнажен и отточен, как шпага; один бездействует вследствие нерешительности, сомнения и размышления; другой же действует - потому что к этому его побуждает его южная кровь,-- но, действуя, он вполне сознает, что жизнь не более, нежели сон3. Теперь я приступил к чтению испанского "Фауста", "Чудесного мага"4: я совсем окальдеронизован. Читая эти прекрасные произведения, чувствуешь, что они выросли естественно на плодоносной и могучей почве; их вкус, их аромат здоров и прост; привкус литературы здесь не дает себя чувствовать. Драма в Испании была последним и прекраснейшим выражением наивного католицизма и того общества, которое он создал по своему подобию6. Между тем в критическое и переходное время, которое мы переживаем, все художественные или литературные произведения представляют, самое большее, лишь индивидуальные мнения и чувства, лишь смутные и противоречивые размышления, лишь эклектизм их авторов; жизнь распылилась; теперь уже не существует мощного всеохватывающего движения, за исключением, может быть, промышленности, которая, если ее рассматривать с точки зрения нарастающего подчинения сил природы человеческому гению, может быть, сделается освободительницей, обновительницей человеческого рода. А потому, на мой взгляд, величайшие современные поэты - американцы, которые собираются прорыть Панамский перешеек и поговаривают о проведении электрического телеграфа через океан. Как только социальная революция совершится - да здравствует новая литература! До тех пор у нас будут лишь понсары и гюго или, самое большее, могучие, но мятущиеся и больные пророки, как Жорж Санд.

Большая часть этих размышлений пришла мне в голову как-то вечером, когда я присутствовал на представлении обозрения 1847 года "Устричная отмель" в Пале-Рояле6. Было забавно, и я смеялся... Но, боже мой! как это было худосочно, бледно, робко и мелко рядом с тем, что из того же самого мог бы сделать - не говорю Аристофан, но хоть кто-нибудь из его школы! Комедию фантастическую, необычную, насмешливую и трогательную, безжалостную ко всему, что есть слабого и дурного в обществе и в самом человеке, которая оканчивается смехом над собственным убожеством, подымается до возвышенного, чтоб и над ним посмеяться, снисходит до глупости, чтоб и ее прославить и бросить в лицо нашей спеси... Дорого бы мы дали, чтобы такое увидеть! Но нет, наш удел - Скриб до конца наших дней7. Буржуазия, коммандитное общество... возложи венок из капустных листьев на чело самого выдающегося твоего представителя!

Я не теряю надежды прочитать вам "Птиц" или "Лягушек" Аристофана, отбросив все, что там уж чересчур цинично8.

Итак, вы в Берлине9; ваши две первые кампании окончены, и теперь вы находитесь среди уже завоеванного народа. Славный Мюллер передаст вам это письмо. Вот кто еще будет рад увидеть вас! Вы нам дадите ваш адрес: Берлин я знаю наизусть и потому смогу легко отыскать ваш дом в своей памяти. Дебют ваш состоится через неделю. Я знаю кого-то, кто примется за изучение берлинских газет. Во франкфуртских "Didaskalia" есть восторженная о нас статья, помеченная Гамбургом. Кстати, "L'Illustration" объявляет о вашем приглашении в Гранд-опера на будущую зиму. Из Петербурга пишут, что Итальянский театр там пребывает в агонии. В письме к вашему мужу я уже говорил о "Золушке" и о м-ль Альбони10.

Надеюсь, что вы будете все, муж, жена и ребенок, чувствовать себя как ангелы или как мы, потому что мы чувствуем себя очень хорошо, право же, очень хорошо.

Прощайте, сударыня. Рискуя надоесть вам повторением одного и того же, желаю вам всего самого лучшего, самого великого и самого прекрасного; вы знаете, как искренни мои пожелания... Будьте здоровы и счастливы.

Совершенно вам преданный

И. Тургенев.

P. S. - Que Dios beudiga a Vd. {Да благословит вас бог (исп.).}