Полине Виардо - Письма (1850-1854) - Мемуары и переписка- Тургенев Иван Сергеевич

С французского;

Тургенево,

3/15 августа 1850.

То ли вы забыли меля, мои дорогие друзья, то ли ваши письма теряются? Вот уже скоро месяц, как я получил (в Москве) ваше последнее письмо1, дорогая госпожа Виардо, и с тех пор - ничего, больше ничего. Я даже не получил еще ответа на письмо, в котором сообщал вам о своем приезде в Петербург2. Сейчас вы, вероятно, накануне отъезда из Лондона (пишу вам в Куртавнель), и я даже не знаю, пели ли вы в "Жидовке" или нет. Такое расстояние - вещь жестокая и скверная. Надеюсь, что вы здоровы, что вы имели большой успех, что вы меня не забываете... Что касается меня, то я непрестанно думаю о вас. Потому что для меня вы поистине Консуэло, мое утешение3. Вы знаете о моем решении относительно материнского имущества; с тех пор у нее, кажется, появились угрызения совести по поводу того, что она сделала; во всяком случае, она через моего брата кое-что мне передала, словно во всем этом тягостном доле я преследовал только собственные интересы! Легкость, с какой люди подозревают других в злобе, эгоизме, мелочности внушает мне страх за тех, кому такие мысли приходят в голову - значит, по себе они судят о других. Piensa mal y acertaras, следовательно, "pensar mal" {Думай плохое и ты верно угадаешь... "думать плохое" (исп.).} - естественно! И потом, это представление о том, что деньгами всё можно поправить, потому что всё делается ради них... Говорю вам загадками; высказаться более ясно для меня невозможно; думаю, однако, что если бы даже это было] мне и позволено, то я не захотел бы открывать все эти язвы вашему столь благородному и столь чистому взору. С другой стороны, коль скоро это всё же моя мать, думаю, что в конце концов пойду на какое-нибудь соглашение, скорее, чтобы избежать скандала, чем для чего-либо другого. Слава богу, брат мой устроен окончательно и наконец свободно вздохнул. Очень тягостно найти так мало счастья в родном доме... я чуть было не сказал, в своем гнезде - и сказал бы неправду - мое гнездо далеко, очень далеко отсюда, там хорошо и уютно, и если богу будет угодно, я надеюсь рано или поздно туда возвратиться. Вы-то знаете, где оно находится, не правда ли?

Я здесь, однако, не совершенно одинок; мой брат такой добрый малый и обожает свою жену с такой наивной нежностью, что на это приятно смотреть. По своему характеру она немного холодна и спокойно позволяет себя обожать - но это прекрасная женщина, и хозяйка - каких нет. Благодаря ей, мы в нашей Фиваиде отлично едим; вы знаете, что это одна из моих многочисленных слабостей. Я много работаю и, кажется, довольно успешно4; к сожалению, моя комната слишком уж мала, и поэтому в ней чересчур жарко,-- а у нас здесь великое множество жалящих мух, которые, право же, стоят красношеек из Бри, и думаю, нет, я у ворон, что люблю и слепней, так как не могу не любить всего, что в той или иной степени связано с Куртаввелсм. Там и застанет нас мое письмо: приветствуйте его, расцелуйте от меня, скажите, что я люблю его всей душой - его и всё, что в нем заключено. Я убежден, что Виардо вспоминает иногда о своем товарище по охоте, чья небрежность заставляла его браниться, он, со своей стороны, тоже может быть уверен, что я никогда не беру ружья в руки, не вздохнув тяжко о нем. С тех пор, что я здесь, я много раз был на охоте, но дичь решительно покинула эти края - приходится надрываться, бегать целыми днями для того только, чтоб обнаружить жалкий выводок глухарей. Не думаю также, чтоб и с дупелями дело обстояло благополучнее: уже десять дней, как у нас стоит ужасающе хорошая погода; на небе ни облака, изнуряющая жара, полная засуха - всё то, что им по очень нравится. Ну, посмотрим. Диана более чем когда-либо превосходна и неутомима. Она выследила мне глухарей в самый полдень, по такой жаре, о которой вы, французы, не имеете никакого понятия. Расплавленный свинец льется с тяжелого, темно-синего неба, по которому прогуливается нечто разъяренное, обжигающее и кусающее вас,-- именуемое солнцем. А через месяц у нас, может быть, уже выпадет снег! Вот как у нас это делается.

Я должен всё же сказать, что в родном воздухе есть почто неуловимое, трогающее нас и хватающее за сердце. Это невольное, скрытое тяготение тела к той земле, на которой оно родилось. И потом, детские воспоминания, эти люди, говорящие на вашем языке и сделанные из одного теста с вами, всё, вплоть до несовершенств окружающей вас природы, несовершенств, которые делаются вам дорогими, как недостатки любимого существа - всё вас волнует и захватывает. Хоть иной раз бывает и очень плохо - зато находишься в родной стихии. Может быть, говоря всё это, я хочу только выдать необходимость за добродетель. Тургеневские крестьяне очень довольны переменой, только что свершившейся в управлении ими; жена моего брата уже сумела завоевать любовь тем, что навещает крестьянок, лечит их детей. В первое же воскресенье после нашею приезда сюда все жители Тургенева, принарядившись, собрались перед домом брата; мы торжественно перед ними предстали (признаюсь, что моя особа чрезвычайно меня смущала - я решительно не "а public man" {общественный человек (англ.).}) - и все перецеловались, по моим щекам прошлось больше трехсот бород. Мой брат обратился к ним с небольшим приветствием, велел раздать вино и пироги - представил им свою жену - и началось веселье. До самого вечера под нашими окнами пели и танцевали. Очень сожалею о том, что я не музыкант и не художник; мне так хотелось записать многие из их мелодий, очень оригинальных по складу,-- или послать вам наброски с костюмов. Некоторые из женщин танцевали очень грациозно; одна из них была поистине очаровательна. Она всё время то немного приподнимала, то опускала свой передник - вы по поверите, как это было изящно. Их наряд показался мне и странным и знакомым; я ведь здесь родился, хоть и провел четыре года за границей. Вместо того, чтобы их тщательно описывать, попробую послать вам набросок с них. Если не найдется карандаша более опытного, чем мой, то я, право, возьмусь за дело сам. Мне так приятно делиться с вами моими впечатлениями - как только я вижу что-нибудь, что меня поражает или мне нравится, то думаю о том, как бы я был счастлив сказать вам об это". Увы! когда еще это счастье придет? Во всяком случае - не в будущем году; об этом нечего в думать, мой дорогой и добрый друг.

Сержусь на себя за то, что не веду для вас дневника; начну его с завтрашнего дня. Записывая ежедневно - верно передаешь свои жизненные впечатления, а если пишешь только время от времени, то лишь резюмируешь происшедшее и три четверти его ускользает. Я же смею надеяться, что вы интересуетесь мной достаточно для того, чтобы вам хотелось быть в курсе всех мелочей моей жизни. Через пять дней вы получите письмо, которым, ручаюсь, вы останетесь довольны. Теперь же прошу вас протянуть мне ваши руки, чтобы я мог пожать и поцеловать их со всей нежностью моего чувства. Да благословит вас бог, дорогое, доброе и благородное создание! Тысяча приветов Виардо, Гуно, которому я только что написал длинное письмо, леди Монсон (если она в Куртавнеле), м-ль Берте, г-же Гуно, г-ну и г-же Сичес, словом, всем. Г-жу Гарсиа я называю на закуску. Крепко поцелуйте ее за меня и радуйтесь тому, что вы все вместе, счастливые и веселые. Еще бы вы не были счастливы - вы слушаете "Сафо"! о ней вы мне сообщите, не правда ли? Прощайте, прощайте. Люблю вас и остаюсь навсегда ваш И. Тургенев.

NB. Свои письма я посылаю вам через контору Языкова; со времени моего приезда в Россию я писал вам 10 раз: 4 раза из Петербурга, 4 раза из Москвы и два раза отсюда.