П. В. Анненкову - Письма (1855--1858) - Мемуары и переписка- Тургенев Иван Сергеевич

1 (13) декабря 1857. Рим

Рим.

1(13) декабря 1857.

Любезнейший П<авел> В<асильевич>. Ваше умное, как день, письмо1 получено мною вчера - я спешу отвечать вам; чтобы не сбиться и всё сказать, что следует и на своем месте, разобью мое письмо на пункты: 1) Литература. Вероятно, вы по получении этого письма уже будете знать, что я нарушил мое молчание, т. е. написал небольшую повесть, которая вчера отправлена в "Современник"2. Я и Панаева, и Колбасина просил о том, чтобы до напечатания повесть эта была прочтена вами и напечаталась не иначе как с вашего одобрения3. Не стану вам говорить о ней - лучше я послушаю, что вы о ней скажете. В ней решительно нет ничего общего с современной пряной литературой - а потому она, пожалуй, покажется fade. Повесть эту я окончил здесь. Я чувствую, что я здесь мог бы работать... (см. ниже пункт: Жалобы на судьбу). Кончивши эту работу, я сел за письмо Коршу, которое оказывается затруднительнее, чем я предполагал. Впрочем, непременно одолею все затруднения - и дней через 5 или 6 надеюсь выслать это письмо на ваше имя2. 2) Жалобы на судьбу. Если здоровье вообще нужно человеку, то в особенности оно нужно ему тогда, когда он подходит к 40 годам, т. е. во время самой сильной его деятельности. Под старость болезнь дело обычное, в пору молодости - интересное. Как же мне не пенять на судьбу, наградившую меня таким мерзким недугом, что по милости его я превращаюсь в Вечного жида. Вы из одного слова поймете мое горе: после 2-х месячной борьбы я с сокрушенным сердцем принужден оставить милый Рим и ехать черт знает куда - в поганую Вену советоваться с Зигмундом. Здешний климат развил мою невралгию до невероятности, и доктор меня сам отсюда прогоняет. Ну, скажите - не горько это? Не гадко? Я всячески оттягиваю и откладываю день отъезда - но больше- месяца от нынешнего числа я не проживу здесь. Ведь надобно же, чтобы ко мне; привязалась такая небывалая болезнь. Поверьте - никакие ретроспективные соображения тут не утешат. Однако, если вы будете отвечать мне тотчас (а это было бы очень мило с вашей стороны, потому что мне хочется поскорее узнать ваше мнение о моей повести) - пишите еще пока в Рим. 3) Рим. Рим - - прелесть и прелесть. Зная, что я скоро расстанусь с ним, я еще более полюбил его. Ни в каком городе вы не имеете этого постоянного чувства, что Великое, Прекрасное, Значительное - близко, под рукою, постоянно окружает вас и что, следовательно, вам во всякое время возможно войти в святилище. Оттого здесь и работается вкуснее, и уединение не тяготит. И потом этот дивный воздух и свет! Прибавьте к этому, что нынешний год феноменальный: каждый день совершается какой-то светлый праздник на небе и на земле; каждое утро, как только я просыпаюсь, голубое сияние улыбается мне в окна. Мы много разъезжаем с Боткиным. Вчера" например, забрались мы в Villa Madama - полуразрушенное и заброшенное строение, выведенное по рисункам Рафаэля. Что за прелесть эта вилла - описать невозможно: удивительный вид на Рим, и vestibule такой изящный, богатый4 сияющий весь бессмертной рафаэлевской прелестью, что хочется на коленки стать. Через несколько лет всё рухнет - иные стены едва держатся - но под этим небом самое запустение носит печать изящества и грации; здесь понимаешь смысл стиха: "Печаль моя светла"5. Одинокий, звучно журчавший фонтан чуть не до слез меня тронул. Душа возвышается от таких созерцаний - и чище, и нежнее звучат в ней художественные струны.

Кстати, я здесь имел страшные "при" с Русскими художниками. Представьте, все они (почти без исключения - я, разумеется, не говорю об Иванове) как за язык повешенные, бессмысленно лепечут одно имя: Брюллов, а всех остальных живописцев, начиная с Рафаэля, не обинуясь, называют дураками. Здесь есть какой-то Железнов6 (я его не видал), который всему этому злу корень и матка. Я объявил им наконец, что художество у нас начнется только тогда, когда Брюллов будет убит, как был убит Марлинский: delenda est Carthago, delendus Brulovius7. Брюллов - этот фразер без всякого идеала в душе, этот барабан, этот холодный и крикливый ритор - стал идолом, знаменем наших живописцев! Надобно и то сказать, таланта в них собственно ни в ком нет. Они хорошие рисовальщики, т. е. знают грамматику - и больше ничего. В одном только из них, Худякове, есть что-то живое, но он, к сожалению, необразован (он из дворовых людей); а умен и не раб - не ленивый и самонадеянный раб духом, как другие, хотя и он молится Брюллову.

Удивили вы меня известием о лесных затеях Толстого!8 Вот человек! с отличными ногами непременно хочет ходить на голове. Он недавно писал Боткину письмо, в котором говорит: "Я очень рад, что не послушался Тургенева, не сделался только литератором". В ответ на это я у него спрашивал - что же он такое: офицер, помещик и т. д.? 9 Оказывается, что он лесовод. Боюсь я только, как бы он этими прыжками не вывихнул хребта своему таланту; в его швейцарской повести10 уже заметна сильная кривизна. Очень бы это было жаль, но я все-таки еще крепко надеюсь на его здоровую природу. Resume: a) напишите мне тотчас мнение об "Асе" сюда; b) высылайте сюда же Пушкина, Гоголя непременно11; с) я вам через неделю пошлю письмо Коршу; d) любите меня, как я вас люблю, Боткин благодарит и кланяется вам. И. Т.