И. П. Борисову - Письма (Апрель 1864-декабрь 1865) - Мемуары и переписка- Тургенев Иван Сергеевич

16 (28) марта 1865. Баден-Баден

Баден-Баден.

Schillerstrasse, 277.

16/28-го марта 1865.

Вторник.

Любезнейший Иван Петрович, Вы не поверите, как я люблю получать от Вас письма: не говорю уже о том, что они напоминают мне о человеке, к которому я искренно привязан - но они составляют почти единственную мою связь с некоторою "сутью" русской жизни, которая с каждым днем слабеет и теряется для меня. Нечего греха таить: отрезанный я ломоть - и верно так тому и быть следовало - а по временам в сердце шевелится нечто вроде сожаления. Оно было бы еще сильнее, если б я не почитал своего дела конченным - а доживать свои денечки можно везде. Впрочем, я не желаю ни расчувствоваться, ни о себе говорить: лучше выражу то удовольствие, с которым я мечтаю о нашем свидании, "весной, при песнях соловьиных..."1.

С тех пор как пришло Ваше письмо2, я успел прочесть драму Островского ("Воеводу")3 и начало романа Толстого4. К истинному своему огорчению, я должен признаться, что роман этот мне кажется положительно плох, скучен и неудачен. Толстой зашел не в свой монастырь - и все его недостатки так и выпятились наружу. Все эти маленькие штучки, хитро подмеченные и вычурно высказанные,; мелкие психологические замечания, которые он, под предлогом "правды", выковыривает из-под мышек и Других темных мест своих героев - как это всё мизерно на широком полотне исторического романа! И он ставит этот несчастный продукт выше "Казаков"! Тем хуже для него, если это он говорит искренно, И как это всё холодно, сухо - как чувствуется недостаток воображения и наивность в авторе,-- как утомительно работает перед читателем одна память, память мелкого, случайного, ненужного. И что это за барышни! Всё какие-то золотушные кривляки. Нет, эдак нельзя; эдак пропадешь, даже с его талантом. Мне это очень больно - и я желал бы обмануться.

А "Воевода" Островского меня привел в умиление. Эдаким славным, вкусным, чистым русским языком никто не писал до него! Последний акт (особенно где воевода бегает за своей невестой, чтобы защекотать ее насмерть) плох; но 2-й и 3-й это совершенство! Какая местами пахучая, как наша русская роща летом, поэзия! Хоть бы в удивительной сцене "Домового". Ах, мастер, мастер этот бородач! Ему и книги в руки. Вот уж у него нет "искания мелкой букашки", de la petite bête, как говорят французы. Сильно он расшевелил во мне литературную жилу.

Я не "обхожу" Каткова, как Вы говорите, хотя лично его недолюбливаю5; но моя мошна пуста - последние крохи я из нее вытряс - что тут будешь делать? Неизвестно, что вперед будет, а пока я могу только смотреть, как действуют другие.

Не знаю, какая у Вас погода - а у нас - да и во все! Европе - просто ужас. Со вчерашнего вечера валит густой снег - ни одной почки не распустилось ни на одном дереве - январь, да и полно! Зато хотя на том спасибо, что нет ни тифа, ни сибирской язвы.-- С первыми красными днями я направляюсь - в Новоселки и в Степановку. Поклонитесь от меня владельцу сей последней6 и скажите ему, что я жажду увидеть его иссизе-бурый нос, услыхать его очаровательно мычащую речь. Поклонитесь также Вашему поэту Пете7 и примите от меня самое дружеское рукожатие.

Преданный Вам

Ив. Тургенев.

P. S. Свадьба моей дочери состоялась месяц тому назад - и я получаю от нее самые розовые письма. Муж ее действительно хороший и добрый человек - и собой очень пригож. Зовут его Bruère.

P. S. Что у кого болит, тот о том и говорит: если увидите моего дядю, скажите ему, что "облигации" (он уже знает, что это значит) и днем и ночью мне не дают покоя8.