Контора - Записки охотника - Повести Ивана Сергеевича Тургенева.

(Из цикла "Записки охотника")

Дело было осенью. Уже несколько часов бродил я с ружьем по полям и, вероятно, прежде вечера не вернулся бы в постоялый двор на большой Курской дороге, где ожидала меня моя тройка, если б чрезвычайно мелкий и холодный дождь, который с самого утра, не хуже старой девки, неугомонно и безжалостно приставал ко мне, не заставил меня наконец искать где-нибудь поблизости хотя временного убежища. Пока я еще соображал, в какую сторону пойти, глазам моим внезапно представился низкий шалаш возле поля, засеянного горохом. Я подошел к шалашу, заглянул под соломенный намет и увидал старика до того дряхлого, что мне тотчас же вспомнился тот умирающий козел, которого Робинзон нашел в одной из пещер своего острова. Старик сидел на корточках, жмурил свои потемневшие маленькие глаза и торопливо, но осторожно, наподобие зайца (у бедняка не было ни одного зуба), жевал сухую и твердую горошину, беспрестанно перекатывая ее со стороны на сторону. Он до того погрузился в свое занятие, что не заметил моего прихода.

- Дедушка! а дедушка! - проговорил я.

Он перестал жевать, высоко поднял брови и с усилием открыл глаза.

- Чего? - прошамшил он сиплым голосом.

- Где тут деревня близко? - спросил я.

Старик опять пустился жевать. Он меня не расслушал. Я повторил свой вопрос громче прежнего.

- Деревня?.. да тебе что надо?

- А вот от дождя укрыться.

- Чего?

- От дождя укрыться.

- Да! (Он почесал свой загорелый затылок.) Ну, ты, тово, ступай, - заговорил он вдруг, беспорядочно размахивая руками, - во... вот, как мимо леска пойдешь, - вот как пойдешь - тут те и будет дорога; ты ее-то брось, дорогу-то, да все направо забирай, все забирай, все забирай, все забирай...

Ну, там те и будет Ананьеве. А то и в Ситовку пройдешь.

Я с трудом понимал старика. Усы ему мешали, да и язык плохо повиновался.

- Да ты откуда? - спросил я его.

- Чего?

- Откуда ты?

- Из Ананьева.

- Что ж ты тут делаешь?

- Чего?

- Что ты делаешь тут?

- А сторожем сижу.

- Да что ты стережешь?

- А горох.

Я не мог не рассмеяться.

- Да помилуй, сколько тебе лет?

- А Бог знает.

- Чай, ты плохо видишь?

- Чего?

- Видишь плохо, чай?

- Плохо. Бывает так, что ничего не слышу.

- Так где ж тебе сторожем-то быть, помилуй?

- А про то старшие знают.

"Старшие!" - подумал я и не без сожаления поглядел на бедного старика.

Он ощупался, достал из-за пазухи кусок черствого хлеба и принялся сосать, как дитя, с усилием втягивая и без того впалые щеки.

Я пошел в направлении леска, повернул направо, забирал, все забирал, как мне советовал старик, и добрался наконец до большого села с каменной церковью в новом вкусе, то есть с колоннами, и обширным господским домом, тоже с колоннами. Еще издали, сквозь частую сетку дождя, заметил я избу с тесовой крышей и двумя трубами, повыше других, по всей вероятности, жилище старосты, куда я и направил шаги свои, в надежде найти у него самовар, чай, сахар и не совершенно кислые сливки. В сопровождении моей продрогшей собаки взошел я на крылечко, в сени, отворил дверь, но, вместо обыкновенных принадлежностей избы, увидал несколько столов, заваленных бумагами, два красных шкафа, забрызганные чернильницы, оловянные песочницы в пуд весу, длиннейшие перья и прочее. На одном из столов сидел малый лет двадцати с пухлым и болезненным лицом, крошечными глазками, жирным лбом и бесконечными висками. Одет он был как следует, в серый нанковый кафтан с глянцем на воротнике и на желудке.

- Чего вам надобно? - спросил он меня, дернув кверху головою, как лошадь, которая не ожидала, что ее возьмут за морду.

- Здесь приказчик живет... или...

- Здесь главная господская контора, - перебил он меня. - Я вот дежурным сижу... Разве вы вывеску не видали? На то вывеска прибита.

- А где бы тут обсушиться? Самовар у кого-нибудь на деревне есть?

- Как не быть самоваров, - с важностью возразил малый в сером кафтане, - ступайте к отцу Тимофею, а не то в дворовую избу, а не то к Назару Тарасычу, а не то к Аграфене-птишнице.

- С кем ты это говоришь, болван ты этакой? спать не даешь, болван! - раздался голос из соседней комнаты.

- А вот господин какой-то зашел, спрашивает, где бы обсушиться.

- Какой там господин?

- А не знаю. С собакой и ружьем.

В соседней комнате заскрипела кровать. Дверь отворилась, и вошел человек лет пятидесяти, толстый, низкого росту, с бычачьей шеей, глазами навыкате, необыкновенно круглыми щеками и с лоском по всему лицу.

- Чего вам угодно? - спросил он меня.

- Обсушиться.

- Здесь не место.

- Я не знал, что здесь контора; а впрочем, я готов заплатить.

- Оно, пожалуй, можно и здесь, - возразил толстяк, - вот, не угодно ли сюда. (Он повел меня в другую комнату, только не в ту, из которой вышел.) Хорошо ли здесь вам будет?

- Хорошо... А нельзя ли чаю со сливками?

- Извольте, сейчас. Вы пока извольте раздеться и отдохнуть, а чай сею минутою будет готов.

- А чье это именье?

- Госпожи Лосняковой, Елены Николаевны.

Он вышел. Я оглянулся. Вдоль перегородки, отделявшей мою комнату от конторы, стоял огромный кожаный диван; два стула, тоже кожаных, с высочайшими спинками, торчали по обеим сторонам единственного окна, выходившего на улицу. На стенах, оклеенных зелеными обоями с розовыми разводами, висели три огромные картины, писанные масляными красками. На одной изображена была легавая собака с голубым ошейником и надписью: "Вот моя отрада"; у ног собаки текла река, а на противоположном берегу реки под сосною сидел заяц непомерной величины, с приподнятым ухом. На другой картине два старика ели арбуз; из-за арбуза виднелся в отдалении греческий портик с надписью: "Храм Удовлетворенья". На третьей картине представлена была полунагая женщина в лежачем положении en raccourci*, с красными коленями и очень толстыми пятками. Собака моя, нимало не медля, с сверхъестественными усилиями залезла под диван и, по-видимому, нашла там много пыли, потому что расчихалась страшно. Я подошел к окну. Через улицу от господского дона до конторы, в косвенном направлении, лежали доски: предосторожность весьма полезная, потому что кругом, благодаря нашей черноземной почве и продолжительному дождю, грязь была страшная. Около господской усадьбы, стоявшей к улице задом, происходило, что обыкновенно происходит около господских усадеб: девки в полинялых ситцевых платьях шныряли взад и вперед; дворовые люди брели по грязи, останавливались и задумчиво чесали свои спины; привязанная лошадь десятского лениво махала хвостом и, высоко задравши морду, глодала забор; курицы кудахтали; чахоточные индейки беспрестанно перекликивались. На крылечке темного и гнилого строения, вероятно бани, сидел дюжий парень с гитарой и не без удали напевал известный романс:

______________ * в уменьшенном виде (франц.).

Э - я фа пасатыню удаляюсь Ата прекарасаных седешенеха мест...

и проч.

Толстяк вошел ко мне в комнату.

- Вот вам чай несут, - сказал он мне с приятной улыбкой.

Малый в сером кафтане, конторский дежурный, расположил на старом ломберном столе самовар, чайник, стакан с разбитым блюдечком, горшок сливок и связку болховских котелок, твердых, как кремень. Толстяк вышел.

- Что это, - спросил я дежурного, - приказчик?

- Никак нет-с: был главным кассиром-с, а теперь в главные конторщики произведен.

- Да разве у вас нет приказчиков?

- Никак нет-с. Есть бурмистер, Михаила Викулов, а приказчика нету.

- Так управляющий есть?

- Как же, есть: немец, Линдамандол, Карло Карлыч - только он не распоряжается.

- Кто ж у вас распоряжается?

- Сама барыня.

- Вот как!.. Что ж, у вас в конторе много народу сидит?

Малый задумался.

- Шесть человек сидит.

- Кто да кто? - спросил я.

- А вот кто: сначала будет Василий Николаевич, главный кассир; а то Петр конторщик, Петров брат Иван конторщик, другой Иван конторщик; Коскенкин Наркизов, тоже конторщик, я вот, - да всех и не перечтешь.

- Чай, у вашей барыни дворни много?

- Нет, не то чтобы много...

- Однако сколько?

- Человек, пожалуй что, полтораста набежит.

Мы оба помолчали.

- Ну что ж, ты хорошо пишешь? - начал я опять.

Малый улыбнулся во весь рот, кивнул головой, сходил в контору и принес исписанный листок.

- Вот мое писанье, - промолвил он, не переставая улыбаться.

Я посмотрел; на четвертушке сероватой бумаги красивым и крупным почерком был написан следующий

ПРИКАЗ

ОТ ГЛАВНОЙ ГОСПОДСКОЙ ДОМОВОЙ АНАНЬЕВСКОЙ КОНТОРЫ БУРМИСТРУ МИХАЙЛЕ ВИКУЛОВУ, No 209.

"Приказывается тебе немедленно по получении сего разыскать: кто в прошлую ночь, в пьяном виде и с неприличными песнями, прошел по Аглицкому саду и гувернантку мадам Энжени француженку разбудил и обеспокоил? и чего сторожа глядели, и кто сторожем в саду сидел и таковые беспорядки допустил?

О всем вышепрописанном приказывается тебе в подробности разведать и немедленно конторе донести.

Главный конторщик Николай Хвостов".

К приказу была приложена огромная гербовая печать с надписью: "Печать главной господской ананьевской конторы", а внизу стояла приписка: "В точности исполнить. Елена Лоснякова".

- Это сама барыня приписала, что ли? - спросил я.

- Как же-с, сами: оне всегда сами. А то и приказ девствовать не может.

- Ну, что ж, вы бурмистру пошлете тот приказ?

- Нет-с. Сам придет да прочитает. То есть ему прочтут; он ведь грамоте у нас не знает. (Дежурный опять помолчал.) А что-с, - прибавил он, ухмыляясь, - ведь хорошо написано-с?

- Хорошо.

- Сочинял-то, признаться, не я. На то Коскенкин мастер.

- Как?.. Разве у вас приказы сперва сочиняются?

- А то как же-с? Не прямо же набело писать.

- А сколько ты жалованья получаешь? - спросил я.

- Тридцать пять рублев и пять рублев на сапоги.

- И ты доволен?

- Известно, доволен. В контору-то у нас не всякий попадает. Мне-то, признаться, сам Бог велел: у меня дядюшка дворецким служит.

- И хорошо тебе?

- Хорошо-с. Правду сказать, - продолжал он со вздохом, - у купцов, например, то есть, нашему брату лучше. У купцов нашему брату оченно хорошо.

Вот к нам вечор приехал купец из Венева, - так мне его работник сказывал...

Хорошо, неча сказать, хорошо.

- А что, разве купцы жалованья больше назначают?

- Сохрани Бог! Да он тебя в шею прогонит, коли ты у него жалованья запросишь. Нет, ты у купца живи на веру да на страх. Он тебя и кормит, и поит, и одевает, и все. Угодишь ему - еще больше даст... Что твое жалованье!

не надо его совсем... И живет-то купец по простоте, по-русскому, по-нашенскому: поедешь с ним в дорогу, - он пьет чай, и ты пей чай; что он кушает, то и ты кушай. Купец... как можно: купец не то, что барин. Купец не блажит; ну, осерчает - побьет, да и дело с концом. Не мозжит, не шпыняет...

А с барином беда! Все не по нем: и то нехорошо, и тем не угодил. Подашь ему стакан с водой или кушанье: "Ах, вода воняет! ах, кушанье воняет!" Вынесешь, за дверью постоишь да принесешь опять: "Ну вот, теперь хорошо, ну вот, теперь не воняет". А уж барыни, скажу вам, а уж барыни что!.. или вот еще барышни!..

- Федюшка! - раздался голос толстяка в конторе.

Дежурный проворно вышел. Я допил стакан чаю, лег на диван и заснул. Я спал часа два.

Проснувшись, я хотел было подняться, да лень одолела; я закрыл глаза, но не заснул опять. За перегородкой в конторе тихонько разговаривали. Я невольно стал прислушиваться.

- Тэк-с, тэк-с, Николай Еремеич, - говорил один голос, - тэк-с. Эвтого нельзя в расчет не принять-с; нельзя-с, точно... Гм! (Говорящий кашлянул.) - Уж поверьте мне, Гаврила Антоныч, - возразил голос толстяка, - уж мне ли не знать здешних порядков, сами посудите.

- Кому же и знать, Николай Еремеич: вы здесь, можно сказать, первое лицо-с. Ну, так как же-с? - продолжал незнакомый мне голос. - Чем же мы порешим, Николай Еремеич? Позвольте полюбопытствовать.

- Да чем порешим, Гаврила Антоныч? От вас, так сказать, дело зависит:

вы, кажется, не охотствуете.

- Помилуйте, Николай Еремеич, что вы-с? Наше дело торговое, купецкое; наше дело купить. Мы на том стоим, Николай Еремеич, можно сказать.

- Восем рублей, - проговорило расстановкою толстяк.

Послышался вздох.

- Николай Еремеич, больно много просить изволите.

- Нельзя, Гаврила Антоныч, иначе поступить; как перед Господом Богом говорю, нельзя.

Наступило молчание.

Я тихонько приподнялся и посмотрел сквозь трещину в перегородке.

Толстяк сидел ко мне спиной. К нему лицом сидел купец, лет сорока, сухощавый и бледный, словно вымазанный постным маслом. Он беспрестанно шевелил у себя в бороде и очень проворно моргал глазами и губами подергивал.

- Удивительные, можно сказать, зеленя в нынешнем году-с, - заговорил он опять, - я все ехал да любовался. От самого Воронежа удивительные пошли, первый сорт-с, можно сказать.

- Точно, зеленя недурны, - отвечал главный конторщик, - да ведь вы знаете, Гаврила Антоныч, осень всклочет, а как весна захочет.

- Действительно так, Николай Еремеич: все в Божьей воле; совершенную истину изволили сказать... А никак ваш гость-то проснулся-с.

Толстяк обернулся... прислушался...

- Нет, спит. А впрочем, можно, того...

Он подошел к двери.

- Нет, спит, - повторил он и вернулся на место.

- Ну, так как же, Николай Еремеич? - начал опять купец. - Надо дельце-то покончить... Так уж и быть, Николай Еремеич, так уж и быть, - продолжал он, беспрерывно моргая, - две сереньких и беленькую вашей милости, а там (он кивнул головой на барский двор) шесть с полтиною. По рукам, что ли?

- Четыре сереньких, - отвечал приказчик.

- Ну, три!

- Четыре сереньких без беленькой.

- Три, Николай Еремеич.

- С половиной три и уж ни копейки меньше.

- Три, Николай Еремеич.

- И не говорите, Гаврила Антоныч.

- Экой несговорчивый какой, - пробормотал купец. - Этак я лучше сам с барыней покончу.

- Как хотите, - отвечал толстяк, - давно бы так. Что, в самом деле, вам беспокоиться?.. И гораздо лучше!

- Ну, полно, полно, Николай Еремеич. Уж сейчас и рассердился! Я ведь эфто так сказал.

- Нет, что ж в самом деле...

- Полно же, говорят... Говорят, пошутил. Ну, возьми свои три с половиной, что с тобой будешь делать.

- Четыре бы взять следовало, да я, дурак, поторопился, - проворчал толстяк.

- Так там, в доме-то, шесть с половиною-с, Николай Еремеич, - за шесть с половиной хлеб отдается?

- Шесть с половиной, уж сказано.

- Ну, так по рукам, Николай Еремеич (купец ударил своими растопыренными пальцами по ладони конторщика). И с Богом! (Купец встал.) Так я, батюшка Николай Еремеич, теперь пойду к барыне-с и об себе доложить велю-с, и так уж я и скажу: Николай Еремеич, дескать, за шесть с полтиною-с порешили-с.

- Так и скажите, Гаврила Антоныч.

- А теперь извольте получить.

Купец вручил приказчику небольшую пачку бумаги, поклонился, тряхнул головой, взял свою шляпу двумя пальчиками, передернул плечами, придал своему стану волнообразное движение и вышел, прилично поскрипывая сапожками.

Николай Еремеич подошел к стене и, сколько я мог заметить, начал разбирать бумаги, врученные купцом. Из двери высунулась рыжая голова с густыми бакенбардами.

- Ну, что? - спросила голова, - все как следует?

- Все как следует.

- Сколько?

Толстяк с досадой махнул рукой и указал на мою комнату.

- А, хорошо! - возразила голова и скрылась.

Толстяк подошел к столу, сел, раскрыл книгу, достал счеты и начал откидывать и прикидывать костяшки, действуя не указательным, но третьим пальцем правой руки: оно приличнее.

Вошел дежурный.

- Что тебе?

- Сидор приехал из Голоплек.

- А! ну, позови его. Постой, постой... Поди сперва посмотри, что тот, чужой-то барин, спит все или проснулся.

Дежурный осторожно вошел ко мне, в комнату. Я положил голову на ягдташ, заменявший мне подушку, и закрыл глаза.

- Спит, - прошептал дежурный, вернувшись в контору.

Толстяк проворчал сквозь зубы.

- Ну, позови Сидора, - промолвил он наконец.

Я снова приподнялся. Вошел мужик огромного роста, лет тридцати, здоровый, краснощекий, с русыми волосами в небольшой курчавой бородой. Он помолился на образ, поклонился главному конторщику, взял свою шляпу в обе руки и выпрямился.

- Здравствуй, Сидор, - проговорил толстяк, постукивая счетами.

- Здравствуй, Николай Еремеич.

- Ну что, какова дорога?

- Хороша, Николай Еремеич. Грязновата маленько. (Мужик говорил нескоро и негромко.) - Жена здорова?

- Что ей деется!

Мужик вздохнул и ногу выставил. Николай Еремеич заложил перо за ухо и высморкнулся.

- Что ж, зачем приехал? - продолжал он спрашивать, укладывая клетчатый платок в карман.

- Да слышь, Николай Еремеич, с нас плотников требуют.

- Ну что ж, нет их у вас, что ли?

- Как им не быть у нас, Николай Еремеич: дача лесная - известно. Да пора-то рабочая, Николай Еремеич.

- Рабочая пора! То-то, вы охотники на чужих работать, а на свою госпожу работать не любите... Все едино!

- Работа-то все едино, точно, Николай Еремеич... да что...

- Ну?

- Плата больно... того...

- Мало чего нет! Вишь, как вы избаловались. Поди ты!

- Да и то сказать, Николай Еремеич, работы-то всего на неделю будет, а продержат месяц. То материалу не хватит, а то и в сад пошлют дорожки чистить.

- Мало ли чего нет! Сама барыня приказать изволила, так тут нам с тобой рассуждать нечего.

Сидор замолчал и начал переступать с ноги на ногу.

Николай Еремеич скрутил голову набок и усердно застучал костяшками.

- Наши... мужики... Николай Еремеич... - заговорил наконец Сидор, запинаясь на каждом слове, - приказали вашей милости... вот тут... будет...

(Он запустил свою ручищу за пазуху армяка и начал вытаскивать оттуда свернутое полотенце с красными разводами.) - Что ты, что ты, дурак, с ума сошел, что ли? - поспешно перебил его толстяк. - Ступай, ступай ко мне в избу, - продолжал он, почти выталкивая изумленного мужика, - там спроси жену... она тебе чаю даст, я сейчас приду, ступай. Да небось говорят, ступай.

Сидор вышел вон.

- Экой... медведь! - пробормотал ему вслед главный конторщик, покачал головой и снова принялся за счеты.

Вдруг крики: "Купря! Купря! Купрю не сшибешь!" - раздались на улице и на крыльце, и немного спустя вошел в контору человек низенького роста, чахоточный на вид, с необыкновенно длинным носом, большими неподвижными глазами и весьма горделивой осанкой. Одет он был в старенький, изорванный сюртук цвета аделаида, или, как у нас говорится, оделлоида, с плисовым воротником и крошечными пуговками. Он нес связку дров за плечами. Около него толпилось человек пять дворовых людей, и все кричали: "Купря! Купрю не сшибешь! В истопники Купрю произвели, в истопники!" Но человек в сюртуке с плисовым воротником не обращал ни малейшего внимания на буйство своих товарищей и нисколько не изменялся в лице. Мерными шагами дошел он до печки, сбросил свою ношу, приподнялся, достал из заднего кармана табакерку, вытаращил глаза и начал набивать себе в нос тертый донник, смешанный с золой.

При входе шумливой ватаги толстяк нахмурил было брови и поднялся с места; но, увидав в чем дело, улыбнулся и только велел не кричать: в соседней, дескать, комнате охотник спит.

- Какой охотник? - спросили человека два в один голос.

- Помещик.

- А!

- Пускай шумят, - заговорил, растопыря руки, человек с плисовым воротником, - мне что за дело! Лишь бы меня не трогали. В истопники меня произвели...

- В истопники! в истопники! - радостно подхватила толпа.

- Барыня приказала, - продолжал он, пожав плечами, - а вы погодите...

вас еще в свинопасы произведут. А что я портной и хороший портной, у первых мастеров в Москве обучался и на енаралов шил... этого у меня никто не отнимет. А вы чего храбритесь?.. чего? Из господской власти вышли, что ли?

Вы дармоеды, тунеядцы, больше ничего. Меня отпусти на волю - я с голоду не умру, я не пропаду; дай мне пашпорт - я оброк хороший взнесу в господ удоблетворю. А вы что? Пропадете, пропадете, словно мухи, вот и все!

- Вот и соврал, - перебил его парень, рябой и белобрысый с красным галстухом и разорванными локтями, - ты и по пашпорту ходил, да от тебя копейки оброку господа не видали, и себе гроша не заработал: насилу ноги домой приволок, да с тех пор все в одном кафтанишке живешь.

- А что будешь делать, Константин Наркизыч! - возразил Куприян, - влюбился человек - и пропал, и погиб человек. Ты сперва с мое поживи, Константин Наркизыч, а тогда уже и осуждай меня.

- И в кого нашел влюбиться! в урода сущего!

- Нет, этого ты не говори, Константин Наркизыч.

- Да кого ты уверяешь? Ведь я ее видел; в прошлом году, в Москве, своими глазами видел.

- В прошлом году она действительно попортилась маленько, - заметил Куприян.

- Нет, господа, что, - заговорил презрительным и небрежным голосом человек высокого роста, худощавый, с лицом, усеянным прыщами, завитый и намасленный, должно быть, камердинер, - вот пускай нам Куприян Афанасьич свою песенку споет. Нут-ка, начните, Куприян Афанасьич!

- Да, да! - подхватили другие. - Ай да Александра! подкузьмила Купрю, неча сказать... Пой, Купря!.. Молодца, Александра! (Дворовые люди часто, для большей нежности, говоря о мужчине, употребляют женские окончания.) Пой!

- Здесь не место петь, - с твердостию возразил Куприян, - здесь господская контора.

- Да тебе-то что за дело? Чай, в конторщики сам метишь! - с грубым смехом отвечал Константин. - Должно быть!

- Все в господской власти состоит, - заметил бедняк.

- Вишь, вишь, куда метит, вишь, каков? у! у! а!

И все расхохотались, иные запрыгали. Громче всех заливался один мальчишка лет пятнадцати, вероятно, сын аристократа между дворней: он носил жилет с бронзовыми пуговицами, галстух лилового цвета и брюшко уже успел отрастить.

- А послушай-ка, признайся, Купря, - самодовольно заговорил Николай Еремеич, видимо распотешенный и разнеженный, - ведь плохо в истопниках-то?

Пустое, чай, дело вовсе?

- Да что, Николай Еремеич, - заговорил Куприян, - вот вы теперь главным у нас конторщиком, точно; спору в том, точно, нету; а ведь и вы под опалой находились и в мужицкой избе тоже пожили.

- Ты смотри у меня, однако, не забывайся, - с запальчивостью перебил его толстяк, - с тобой, дураком, шутят; тебе бы, дураку, чувствовать следовало и благодарить, что с тобой, дураком, занимаются.

- К слову пришлось, Николай Еремеич, извините...

- То-то же к слову.

Дверь растворилась, и вбежал казачок.

- Николай Еремеич, барыня вас к себе требует.

- Кто у барыни? - спросил он казачка.

- Аксинья Никитишна и купец из Венева.

- Сею минутою явлюся. А вы, братцы, - продолжал он убедительным голосом, - ступайте-ка лучше отсюда вон с новопожалованным истопником-то:

неравно немец забежит, как раз нажалуется.

Толстяк поправил у себя на голове волосы, кашлянул в руку, почти совершенно закрытую рукавом сюртука, застегнулся и отправился к барыне, широко расставляя на ходу ноги. Погодя немного и вся ватага поплелась за ним вместе с Купрей. Остался один мой старый знакомый, дежурный. Он принялся было чинить перья, да сидя и заснул. Несколько мух тотчас воспользовались счастливым случаем и облепили ему рот. Комар сел ему на лоб, правильно расставил свои ножки и медленно погрузил в его мягкое тело все свое жало.

Прежняя рыжая голова с бакенбардами снова показалась из-за двери, поглядела, поглядела и вошла в контору вместе с своим довольно некрасивым туловищем.

- Федюшка! а Федюшка! вечно спишь! - проговорила голова.

Дежурный открыл глаза и встал со стула.

- Николай Еремеич к барыне пошел?

- К барыне пошел, Василий Николаич.

"А! а! - подумал я, - вот он - главный кассир".

Главный кассир начал ходить по комнате. Впрочем, он более крался, чем ходил, и таки вообще смахивал на кошку. На плечах его болтался старый черный фрак, с очень узкими фалдами; одну руку он держал на груди, а другой беспрестанно брался за свой высокий и тесный галстух из конского волоса и с напряжением вертел головой. Сапоги носил он козловые, без скрипу, и выступал очень мягко.

- Сегодня Ягушкин помещик вас спрашивал, - прибавил дежурный.

- Гм, спрашивал? Что ж он такое говорил?

- Говорил, что, дескать, к Тютюреву вечером заедет и вас будет ждать.

Нужно, дескать, мне с Васильем Николаичем об одном деле переговорить, а о каком деле - не сказывал; уж Василий Николаич, говорит, знает.

- Гм! - возразил главный кассир и подошел к окну.

- Что, Николай Еремеев в конторе? - раздался в сенях громкий голос, и человек высокого роста, видимо рассерженный, с лицом неправильным, но выразительным и смелым, довольно опрятно одетый, шагнул через порог.

- Нет его здесь? - спросил он, быстро глянув кругом.

- Николай Еремеич у барыни, - отвечал кассир. - Что вам надобно, скажите мне, Павел Андреич: вы мне можете сказать... Вы чего хотите?

- Чего я хочу? Вы хотите знать, чего я хочу? (Кассир болезненно кивнул головой.) Проучить я его хочу, брюхача негодного, наушника подлого... Я ему дам наушничать!

Павел бросился на стул.

- Что вы, что вы, Павел Андреич? Успокойтесь... Как вам не стыдно? Вы не забудьте, про кого вы говорите, Павел Андреич! - залепетал кассир.

- Про кого? А мне что за дело, что его в главные конторщики пожаловали!

Вот, нечего сказать, нашли кого пожаловать! Вот уж точно, можно сказать, пустили козла в огород!

- Полноте, полноте, Павел Андреич, полноте! Бросьте это... что за пустяки такие?

- Ну, Лиса Патрикевна, пошла хвостом вилять!.. Я его дождусь, - с сердцем проговорил Павел и ударил рукой по столу. - А, да вот он и жалует, - прибавил он, взглянув в окошко, - легок на помине. Милости просим! (Он встал.) Николай Еремеев вошел в контору. Лицо его сияло удовольствием, но при виде Павла он несколько смутился.

- Здравствуйте, Николай Еремеич, - значительно проговорил Павел, медленно подвигаясь к нему навстречу, - здравствуйте.

Главный конторщик не отвечал ничего. В дверях показалось лицо купца.

- Что ж вы мне не изволите отвечать? - продолжал Павел. - Впрочем, нет... нет, - прибавил он, - этак не дело; криком да бранью ничего не возьмешь. Нет, вы мне лучше доброй скажите, Николай Еремеич, за что вы меня преследуете? за что вы меня погубить хотите? Ну, говорите же, говорите.

- Здесь не место с вами объясняться, - не без волнения возразил главный конторщик, - да и не время. Только я, признаюсь, одному удивляюсь: с чего вы взяли, что я вас погубить желаю или преследую? Да и как наконец могу я вас преследовать? Вы не у меня в конторе состоите.

- Еще бы, - отвечал Павел, - этого бы только недоставало. Но зачем же вы притворяетесь, Николай Еремеич?.. Ведь вы меня понимаете.

- Нет, не понимаю.

- Нет, понимаете.

- Нет, ей-Богу, не понимаю.

- Еще божитесь! Да уж коли на то пошло, скажите: ну, не боитесь вы Бога! Ну, за что вы бедной девке жить не даете? Что вам надобно от нее?

- Вы о ком говорите, Павел Андреич? - с притворным изумлением спросил толстяк.

- Эка! не знает небось? Я об Татьяне говорю. Побойтесь Бога, - за что мстите? Стыдитесь: вы человек женатый, дети у вас с меня уже ростом, а я не что другое... я жениться хочу: я по чести поступаю.

- Чем же я тут виноват, Павел Андреич? Барыня вам жениться не позволяет: ее господская воля! Я-то тут что?

- Вы что? А вы с этой старой ведьмой, с ключницей, не стакнулись небось? Небось не наушничаете, а? Скажите, не взводите на беззащитную девку всякую небылицу? Небось не по вашей милости ее из прачек в судомойки произвели! И бьют-то ее и в затрапезе держат не по вашей милости?..

Стыдитесь, стыдитесь, старый вы человек! Ведь вас паралич, того и гляди, разобьет... Богу отвечать придется.

- Ругайтесь, Павел Андреич, ругайтесь... Долго ли вам придется ругаться-то!

Павел вспыхнул.

- Что? грозить мне вздумал? - с сердцем заговорил он. - Ты думаешь, я тебя боюсь? Нет, брат, не на того наткнулся! Чего мне бояться?.. Я везде себе хлеб сыщу. Вот ты - другое дело! Тебе только здесь и жить, да наушничать, да воровать...

- Ведь вот как зазнался, - перебил его конторщик, который тоже начинал терять терпение, - фершел, просто фершел, лекаришка пустой; а послушай-ка его, - фу ты, какая важная особа!

- Да, фершел, а без этого фершела ваша милость теперь бы на кладбище гнила... И дернула же меня нелегкая его вылечить, - прибавил он сквозь зубы.

- Ты меня вылечил?.. Нет, ты меня отравить хотел; ты меня сабуром опоил, - подхватил конторщик.

- Что ж, коли на тебя, кроме сабура, ничего действовать не могло?

- Сабур врачебной управой запрещен, - продолжал Николай, - я еще на тебя пожалуюсь. Ты уморить меня хотел - вот что! Да Господь не попустил.

- Полно вам, полно, господа... - начал было кассир.

- Отстань! - крикнул конторщик. - Он меня отравить хотел! Понимаешь ты эфто?

- Очень нужно мне... Слушай, Николай Еремеев, - заговорил Павел с отчаянием, - в последний раз тебя прошу... вынудил ты меня - невтерпеж мне становится. Оставь нас в покое, понимаешь? А то, ей-Богу, несдобровать кому-нибудь из нас, я тебе говорю.

Толстяк расходился.

- Я тебя не боюсь, - закричал он, - слышишь ли ты, молокосос! Я и с отцом твоим справился, я в ему рога сломил, - тебе пример, смотри!

- Не напоминай мне про отца, Николай Еремеев, не напоминай!

- Вона! ты что мне за уставщик?

- Говорят тебе, не напоминай!

- А тебе говорят, не забывайся... Как бы ты там барыне, по-твоему, ни нужен, а коли из нас двух ей придется выбирать, - не удержишься ты, голубчик! Бунтовать никому не позволяется, смотри! (Павел дрожал от бешенства.) А девке Татьяне поделом... Погоди, не то ей еще будет!

Павел кинулся вперед с поднятыми руками, и конторщик тяжко покатился на пол.

- В кандалы его, в кандалы, - застонал Николай Еремеев...

Конца этой сцены я не берусь описывать; я и так боюсь, не оскорбил ли я чувства читателя.

В тот же день я вернулся домой. Неделю спустя я узнал, что госпожа Лоснякова оставила и Павла и Николая у себя в услужении; а девку Татьяну сослала; видно, не понадобилась.