Глава 39 - Вешние воды - Повести Ивана Сергеевича Тургенева.

В 1840 году театр в Висбадене был и по наружности плох, а труппа его, по фразистой и мизерной посредственности, по старательной и пошлой рутине, ни на волос не возвышалась над тем уровнем, который до сих пор

можно считать нормальным для всех германских театров и совершенство которого в последнее время представляла труппа в Карлсруэ, под "знаменитым" управлением г-на Девриента. Позади ложи, взятой для "ее светлости г-жи фон Полозов" (бог ведает, как умудрился кельнер ее достать - не подкупил же он штадт-директора в самом деле!) - позади этой ложи находилась небольшая комнатка, обставленная диванчиками; прежде чем войти в нее, Марья Николаевна попросила Санина поднять ширмочки, отделявшие ложу от театра.

- Я не хочу, чтобы меня видели,- сказала она,- а то ведь сейчас полезут.

Она и его посадила возле себя, спиною к зале, так, чтобы ложа казалась пустою.

Оркестр проиграл увертюру из "Свадьбы Фигаро"... Занавес поднялся:

пьеса началась.

То было одно из многочисленных доморощенных произведений, в которых начитанные, но бездарные авторы отборным, но мертвенным языком, прилежно, но неуклюже проводили какую-нибудь "глубокую" или "животрепещущую" идею, представляли так называемый трагический конфликт и наводили скуку...

азиатскую, как бывает азиатская холера. Марья Николаевна терпеливо выслушала половину акта, но когда первый любовник, узнав об измене своей возлюбленной (одет он был в коричневый сюртук с "бушами" и плисовым воротником, полосатый жилет с перламутровыми пуговицами, зеленые панталоны со штрипками из лакированной кожи и белые замшевые перчатки), когда этот любовник, уперев оба кулака в грудь и оттопырив локти вперед, под острым углом, завыл уже прямо по-собачьи - Марья Николаевна не выдержала.

- Последний французский актер в последнем провинциальном городишке естественнее и лучше играет, чем первая немецкая знаменитость,- с негодованием воскликнула она и пересела в заднюю комнатку.- Подите сюда,-сказала она Санину, постукивая рукою возле себя по дивану.- Будемте болтать.

Санин повиновался.

Марья Николаевна глянула на него.

- А вы, я вижу, шелковый! Вашей жене будет с вами легко. Этот шут,- продолжала она, указывая концом веера на завывавшего актера (он исполнял роль домашнего учителя),- напомнил мне мою молодость: я тоже была влюблена в учителя. Это была моя первая... нет, моя вторая пассия. В первый раз я влюбилась в служку Донского монастыря. Мне было двенадцать лет. Я видала его только по воскресеньям. Он носил бархатный подрясник, душился оделаваном, пробираясь в толпе с кадилом, говорил дамам по-французски: "пардон, экскюзе" - и никогда не поднимал глаз, а ресницы у него были вот какие! - Марья Николаевна отделила ногтем большого пальца целую половину своего мизинца и показала Санину .- Учителя моего звали -monsieur Gaston! Надо вам сказать, что он был ужасно ученый и престрогий человек, из швейцарцев - и с таким энергическим лицом! Бакенбарды черные, как смоль, греческий профиль - и губы как из железа вылитые. Я его боялась! Я во всей моей жизни только одного этого человека и боялась. Он был гувернером моего брата, который потом умер... утонул. Одна цыганка и мне предсказала насильственную смерть, но это вздор. Я этому не верю. Представьте вы себе Ипполита Сидорыча с кинжалом?!.

- Можно умереть и не от кинжала,- заметил Санин.

- Все это вздор! Вы суеверны? Я - нисколько. А чему быть, того не миновать. Monsieur Gaston жил у нас в доме, над моей головой. Бывало, я проснусь ночью и слышу его шаги - он очень поздно ложился - и сердце замирает от благоговения... или от другого чувства. Мой отец сам едва разумел грамоте, но воспитание нам дал хорошее.Знаете ли, что я по-латыни понимаю?

- Вы? по-латыни?

-- Да - я. Меня monsieur Gaston выучил. Я с ним "Энеиду" прочла.

Скучная вещь, но есть места хорошие. Помните, когда Дидона с Энеем в лесу...

- Да, да, помню,- торопливо промолвил Санин. Сам он давным-давно всю свою латынь забыл и об "Энеиде" понятие имел слабое.

Марья Николаевна глянула на него, по своей привычке, несколько вбок и из-под низу.

- Вы не думайте, однако, что я очень учена. Ах, боже мой, нет - я не учена, и никаких талантов у меня нет. Писать едва умею... право; читать громко не могу; ни на фортепьяно, ни рисовать, ни шить - ничего! Вот я какая - вся тут!

Она расставила руки.

- Я вам все это рассказываю,- продолжала она,- во-первых, для того, чтобы не слушать этих дураков (она указала на сцену, где в это мгновение вместо актера подвывала актриса, тоже выставив локти вперед), а во-вторых, для того, что я перед вами в долгу: вы вчера мне про себя рассказывали.

- Вам угодно было спросить меня,- заметил Санин.

Марья Николаевна внезапно повернулась к нему.

- А вам не угодно знать, что собственно я за женщина? Впрочем, я не удивляюсь,- прибавила она, снова прислонясь к подушкам дивана.- Человек собирается жениться, да еще по любви, да после дуэли... Где ему помышлять о чем-нибудь другом?

Марья Николаевна задумалась и начала кусать ручку веера своими крупными, но ровными и, как молоко, белыми зубами.

А Санину казалось, что ему в голову опять стал подниматься тот чад, от которого он не мог отделаться вот уже второй день.

Разговор между им и Марьей Николаевной происходил вполголоса, почти шепотом - и это еще более его раздражало и волновало его...

Когда же это все кончится?

Слабые люди никогда сами не кончают - все ждут конца.

На сцене кто-то чихал; чиханье это было введено автором в свою пьесу, как "комический момент" или "элемент"; другого комического элемента в ней уже, конечно, не было; и зрители удовлетворялись этим моментом, смеялись.

Этот смех также раздражал Санина.

Были минуты, когда он решительно не знал: что он - злится или радуется, скучает или веселится? О, если б Джемма его видела!

- Право, это странно,- заговорила вдруг Марья Николаевна.- Человек объявляет вам, и таким спокойным голосом: "Я, мол, намерен жениться"; а никто вам не скажет спокойно: "Я намерен в воду броситься". И между тем - какая разница? Странно, право.

Досада взяла Санина.

- Разница большая, Марья Николаевна! Иному броситься в воду вовсе не страшно: он плавать умеет; а сверх того... что касается до странности браков... уж коли на то пошло...

Он вдруг умолк и прикусил язык.

Марья Николаевна ударила себя веером по ладони.

- Договаривайте, Дмитрий Павлович, договаривайте - я знаю, что вы хотели сказать. "Уж коли на то пошло, милостивая государыня, Марья Николаевна Полозова,- хотели вы сказать,- страннее вашего брака ничего нельзя себе представить... ведь я вашего супруга знаю хорошо, с детства !" Вот что вы хотели сказать, вы, умеющий плавать!

- Позвольте,- начал было Санин...

- Разве это не правда? Разве не правда? - настойчиво произнесла Марья Николаевна.- Ну, посмотрите мне в лицо и скажите, что я неправду сказала!

Санин не знал, куда деть свои глаза.

- Ну, извольте: правда, коли вы уж этого непременно требуете,- проговорил он наконец.

Марья Николаевна покачала головою.

- Так... так.- Ну - и спрашивали вы себя, вы, умеющий плавать, какая может быть причина такого странного... поступка со стороны женщины, которая не бедна... и не глупа... и не дурна? Вас это не интересует, может быть: но все равно. Я вам скажу причину не теперь, а вот как только кончится антракт.

Я все беспокоюсь, как бы кто-нибудь не зашел.

Не успела Марья Николаевна выговорить это последнее слово, как наружная дверь действительно растворилась наполовину - и в ложу всунулась голова красная, маслянисто-потная, еще молодая, но уже беззубая, с плоскими длинными волосами, отвислым носом, огромными ушами, как у летучей мыши, с золотыми очками на любопытных и тупых глазенках, и с pince-nez на очках.

Голова осмотрелась, увидела Марью Николаевну, дрянно осклабилась, закивала... Жилистая шея вытянулась вслед за нею...

Марья Николаевна замахала на нее платком.

- Меня дома нет! Iсh bin nicht zu Hause,Herr P...!Ich bin nicht zu Hause...Кшшш, кшшшш!

Голова изумилась, принужденно засмеялась, проговорила, словно всхлипывая, в подражание Листу, у ног которого когда-то пресмыкались: "Sehr gut! sehr gut!" - и исчезла.

" - Это что за субъект? - спросил Санин.

- Это? Критик висбаденский. "Литтерат" или лонлакей, как угодно. Он нанят здешним откупщиком и потому обязан все хвалить и всем восторгаться , а сам весь налит гаденькой желчью, которую даже выпускать не смеет. Я боюсь:

он сплетник ужасный; сейчас побежит рассказывать,что я в театре. Ну, все равно.

Оркестр проиграл вальс, занавес взвился опять... Поднялось опять на сцене кривлянье да хныканье.

- Ну-с,- начала Марья Николаевна, снова опускаясь на диван,- так как вы попались и должны сидеть со мною, вместо того чтобы наслаждаться близостью вашей невесты... не вращайте глазами и не гневайтесь - я вас понимаю и уже обещала вам, что отпущу вас на все четыре стороны, - а теперь слушайте мою исповедь. Хотите знать, что я больше всего люблю?

- Свободу,- подсказал Санин.

Марья Николаевна положила руку на его руку.

- Да, Дмитрий Павлович,- промолвила она, и голос ее прозвучал чем-то особенным, какой-то несомненной искренностью и важностью,- свободу, больше всего и прежде всего. И не думайте, чтоб я этим хвасталась - в этом нет ничего похвального,- только оно так, и всегда было и будет так для меня, до самой смерти моей. Я в детстве, должно быть, уж очень много насмотрелась рабства и натерпелась от него. Ну, и monsieur Gaston, мой учитель, глаза мне открыл. Теперь вы, может быть, понимаете, почему я вышла за Ипполнта Сидорыча; с ним я свободна, совершенно свободна, как воздух, как ветер... И это я знала перед свадьбой, я знала, что с ним я буду вольный казак!

Марья Николаевна помолчала и бросила веер в сторону.

- Скажу вам еще одно: я не прочь размышлять... оно весело, да и на то ум нам дан: но о последствиях того, что я сама делаю, я никогда не размышляю, и когда придется, не жалею себя - ни на эстолько: не стоит.

У меня есть поговорка: "Сеlа nе tirе раs а соnsеquеnсе!" - не знаю, как это сказать по-русски. Да и точно: что tirе а соnsеqиеnсе? Ведь от меня отчета не потребуют здесь, на сей земле; а там (она подняла палец кверху) - ну, там пусть распоряжаются, как знают. Когда меня будут там судить, то я не я буду! Вы слушаете меня? Вам не скучно?

Санин сидел наклонившись. Он поднял голову.

- Мне вовсе не скучно, Марья Николаевна, и слушаю я вас с любопытством . Только я... признаюсь... я спрашиваю себя, зачем вы это все говорите мне?

Марья Николаевна слегка подвинулась на диване.

- Вы себя спрашиваете... Вы такой недогадливый? Или такой скромный?

Санин поднял голову еще выше.

- Я вам все это говорю,- продолжала Марья Николаевна спокойным тоном, который, однако, не совсем соответствовал выражению ее лица,- потому что вы мне очень нравитесь: да, не удивляйтесь, я не шучу: потому, что после встречи с вами мне было бы неприятно думать, что вы сохраните обо мне воспоминание нехорошее... или даже не нехорошее, это мне все равно, а неверное. Оттого я и залучила вас сюда, и остаюсь с вами наедине, и говорю с вами так откровенно... Да, да, откровенно . Я не лгу. И заметьте, Дмитрий Павлович, я знаю, что вы влюблены в другую, что вы собираетесь жениться на ней... Отдайте же справедливость моему бескорыстию! А впрочем, вот вам случай сказать в свою очередь: "Сеla ne tire pas a consequence!" Она засмеялась, но смех ее внезапно оборвался - и она осталась неподвижной, как будто ее собственные слова ее самое поразили, а в глазах ее, в обычное время столь веселых и смелых, мелькнуло что-то похожее на робость, похожее даже на грусть.

"Змея! ах, она змея! - думал между тем Санин,- но какая красивая змея!" - Дайте мне мою лорнетку,- проговорила вдруг Марья Николаевна.- Мне хочется посмотреть:неужели эта jеune premiere в самом деле так дурна собою?

Право, можно подумать, что ее определило правительство с нравственной целью, чтобы молодые люди не слишком увлекались.

Санин подал ей лорнетку, а она, принимая ее от него, быстро, но чуть слышно, охватила обеими руками его руку.

- Не извольте серьезничать,- шепнула она с улыбкой.- Знаете что: на меня цепей наложить нельзя, но ведь и я не накладываю цепей. Я люблю свободу и не признаю обязанностей - не для себя одной. А теперь посторонитесь немножко и давайте послушаемте пьесу.

Марья Николаевна навела лорнетку на сцену - и Санин принялся глядеть туда же, сидя с нею рядом, в полутьме ложи, и вдыхая, невольно вдыхая теплоту и благовоние ее роскошного тела и столь же невольно переворачивая в голове своей все, что она ему сказала в течение вечера - особенно в течение последннх минут.