Глава 40 - Вешние воды - Повести Ивана Сергеевича Тургенева.

Пьеса длилась еще час с лишком, но Марья Николаевна и Санин скоро перестали смотреть на сцену. У них снова завязался разговор, и пробирался он, разговор этот, по той же дорожке, как и прежде; только на этот раз Санин меньше молчал. Внутренно он и на себя сердился и на Марью Николаевну; он старался доказать ей всю неосновательность ее "теории", как будто ее занимали теории! он стал с ней спорить, чему она втайне очень порадовалась:

коли спорит, значит уступает или уступит. На прикормку пошел, подается, дичиться перестал! Она возражала, смеялась, соглашалась, задумывалась, нападала... а между тем его лицо и ее лицо сближались, его глаза уже не отворачивались от ее глаз... Эти глаза словно блуждали, словно кружили по его чертам, и он улыбался

ей в ответ - учтиво, но улыбался. Ей на руку было уже и то, что он пускался в -отвлеченности, рассуждал о честности взаимных отношений, о долге, о святости любви и брака... Известное дело: эти отвлеченности очень и очень годятся как начало... как исходная точка...

Люди, хорошо знавшие Марью Николаевну, уверяли, что когда во всем ее сильном и крепком существе внезапно проступало нечто нежное и скромное, что-то почти девически стыдливое - хотя, подумаешь, откуда оно бралось?..- тогда... да, тогда дело принимало оборот опасный.

Оно, по-видимому, принимало этот оборот и для Санина... Презрение он бы почувствовал к себе, если б ему удалось хотя на миг сосредоточиться; но он не успевал ни сосредоточиться, ни презирать себя.

А она не теряла времени. И все это происходило оттого, что он был очень недурен собою! Поневоле придется сказать: "Как знать, где найдешь, где потеряешь?" Пьеса кончилась. Марья Николаевна попросила Санина накинуть на нее шаль и не шевелилась, пока он окутывал мягкой тканью ее поистине царственные плечи. Потом она взяла его под руку, вышла в коридор - и чуть не вскрикнула:

у самой двери ложи, как некое привидение, торчал Донгоф; а из-за его спины выглядывала паскудная фигура висбаденского критика. Маслянистое лицо "литтерата" так и сияло злорадством.

- Не прикажете ли, сударыня, я вам отыщу вашу карету? - обратился к Марье Николаевне молодой офицер с трепетом худо сдержанного бешенства в голосе.

- Нет, благодарствуйте,- ответила она,- мой лакей ее найдет.- Останьтесь! - прибавила она повелительным шепотом - и быстро удалилась, увлекая за собою Санина.

- Ступайте к черту! Что вы ко мне пристали? - гаркнул вдруг Донгоф на литтерата. Надо было ему на ком-нибудь сорвать свое сердце!

- Sеhr gut! sehr gut! - пробормотал литтерат и стушевался.

Лакей Марьи Николаевны, ожидавший ее в сенях, в мгновение ока отыскал ее карету - она проворно села в нее, за нею вскочил Санин. Дверцы захлопнулись - и Марья Николаевна разразилась смехом.

- Чему вы смеетесь? - полюбопытствовал Санин.

- Ах, извините меня, пожалуйста... но мне пришло в голову, что если Донгоф с вами опять будет стреляться... из-за меня... Не чудеса ли это?

- А вы с ним очень коротко знакомы? - спросил Санин.

- С ним? С этим мальчиком? Он у меня на побегушках. Вы не беспокойтесь!

- Да я и не беспокоюсь вовсе.

Марья Николаевна вздохнула.

- Ах, я знаю, что вы не беспокоитесь. Но слушайте - знаете что: вы такой милый, вы не должны отказать мне в одной последней просьбе. Не забудьте: через три дня я уезжаю в Париж, а вы возвращаетесь во Франкфурт...

Когда мы встретимся!

- Какая это просьба?

- Вы верхом, конечно, умеете ездить?

- Умею.

- Ну вот что. Завтра поутру я вас возьму с собою - и мы поедем вместе за город. У нас будут отличные лошади. Потом мы вернемся, дело покончим - и аминь! Не удивляйтесь, не говорите мне, что это каприз, что я сумасшедшая - все это может быть,- но скажите только: я согласен!

Марья Николаевна обернула к нему свое лицо. В карете было темно, но глаза ее сверкнули в самой этой темноте.

- Извольте, я согласен,- промолвил Санин со вздохом.

- Ах! Вы вздохнули! - передразнила его Марья Николаевна.- Вот что значит: взялся за гуж - не говори, что не дюж. Но нет, нет... Вы - прелесть, вы хороший - а обещание я свое сдержу. Вот вам моя рука, без перчатки, правая, деловая. Возьмите ее и верьте ее пожатию.

Что я за женщина, я не знаю; но человек я честный - и дела иметь со мною можно.

Санин, сам хорошенько не отдавая себе отчета в том, что делает, поднес эту руку к своим губам. Марья Николаевна тихонько ее приняла и вдруг умолкла - и молчала, пока карета не остановилась.

Она стала выходить... Что это? показалось ли Санину или он точно почувствовал на щеке своей какое-то быстрое и жгучее прикосновение?

"До завтра!" - шепнула Марья Николаевна ему на лестнице, вся освещенная четырьмя свечами канделябра, ухваченного при ее появлении золотообрезным привратником. Она держала глаза опущенными.- "До завтра!" Вернувшись к себе в комнату, Санин нашел на столе письмо от Джеммы . Он мгновенно... испугался - и тотчас же обрадовался, чтобы поскорей замаскировать перед самим собою свой испуг. Оно состояло из нескольких строк. Она радовалась благополучному "началу дела", советовала ему быть терпеливым и прибавляла, что все в доме здоровы и заранее радуются его возвращению. Санин нашел это письмо довольно сухим - однако взял перо, бумагу... и все бросил. "Что писать?! Завтра cам вернусь... пора, пора!" Он немедленно лег в постель и постарался как можно скорее заснуть .

Оставшись на ногах и бодрствуя, он наверное стал бы думать о Джемме - а ему было почему-то... стыдно думать о ней. Совесть шевелилась в нем. Но он успокоивал себя тем, что завтра все будет навсегда кончено и он навсегда расстанется с этой взбалмошной барыней - и забудет всю эту чепуху!..

Слабые люди, говоря с самими собою, охотно употребляют энергические выражения.

Еt puis...cela ne tire pas a consequence!