Часть 4 - " Накануне" - Роман И.С.Тургенева

- Пойдемте же кушать, пойдемте, - проговорила жалостным голосом хозяйка, и все отправились в столовую, - Сядьте подле меня, Zoe, - промолвила Анна Васильевна, - а ты, Helene, займи гостя, а ты, Paul, пожалуйста, не шали и не дразни Zoe. У меня голова болит сегодня.

Шубин опять возвел глаза к небу; Zoe ответила ему полуулыбкой. Эта Zoe, или, говоря точнее, Зоя Никитишна Мюллер, была миленькая, немного косенькая русская немочка с раздвоенным на конце носиком и красными крошечными губками, белокурая, пухленькая. Она очень недурно пела русские романсы, чистенько разыгрывала на фортепьяно разные то веселенькие, то чувствительные штучки; одевалась со вкусом, но как-то по-детски и уже слишком опрятно. Анна Васильевна взяла ее в компаньонки к своей дочери и почти постоянно держала ее при себе. Елена на это не жаловалась: она решительно не знала, о чем ей говорить с Зоей, когда ей случалось остаться с ней наедине.

Обед продолжался довольно долго; Берсенев разговаривал с Еленой об университетской жизни, о своих намерениях и надеждах; Шубин прислушивался и молчал, ел с преувеличенною жадностью, изредка бросая комически унылые взоры на Зою, которая отвечала ему все тою же флегматической улыбочкой. После обеда Елена с Берсеневым и Шубиным отправились в сад; Зоя посмотрела им вслед и, слегка пожав плечиком, села за фортепьяно. Анна Васильевна проговорила было: "Отчего же вы не идете тоже гулять? - но, не дождавшись ответа, прибавила: - Сыграйте мне что-нибудь такое грустное..." - "La derniere pensee" de Weber?* - спросила Зоя.

______________ * "Последнюю думу" Вебера? (франц.).

- Ax да, Вебера, - промолвила Анна Васильевна, опустилась в кресла, и слеза навернулась на ее ресницу.

Между тем Елена повела обоих приятелей в беседку из акаций, с деревянным столиком посередине и скамейками вокруг. Шубин оглянулся, подпрыгнул несколько раз и, промолвив шепотом: "Подождите!", сбегал к себе в комнату, принес кусок глины и начал лепить фигуру Зои, покачивая головой, бормоча и посмеиваясь.

- Опять старые шутки, - произнесла Елена, взглянув на его работу, и обратилась к Берсеневу, с которым продолжала разговор, начатый за обедом.

- Старые шутки, - повторил Шубин. - Предмет-то больно неистощимый!

Сегодня особенно она меня из терпения выводит.

- Это почему? - спросила Елена. - Подумаешь, вы говорите о какой-нибудь злой, неприятной старухе. Хорошенькая молоденькая девочка...

- Конечно, - перебил ее Шубин, - она хорошенькая, очень хорошенькая; я уверен, что всякий прохожий, взглянув на нее, непременно должен подумать:

вот бы с кем отлично... польку протанцевать; я также уверен, что она это знает и что это ей приятно... К чему же эти стыдливые ужимки, эта скромность? Ну, да вам известно, что я хочу сказать, - прибавил он сквозь зубы. - Впрочем, вы теперь другим заняты.

И, сломив фигуру Зои, Шубин принялся торопливо и словно с досадой лепить и мять глину.

- Итак, вы желали бы быть профессором? - спросила Елена Берсенева.

- Да, - возразил тот, втискивая между колен свои красные руки. - Это моя любимая мечта. Конечно, я очень хорошо знаю все, чего мне недостает для того, чтобы быть достойным такого высокого... Я хочу сказать, что я слишком мало подготовлен, но я надеюсь получить позволение съездить за границу; пробуду там три-четыре года, если нужно, и тогда...

Он остановился, потупился, потом быстро вскинул глаза и, неловко улыбаясь, поправил волосы. Когда Берсенев говорил с женщиной, речь его становилась еще медлительнее и он еще более пришепетывал.

- Вы хотите быть профессором истории? - спросила Елена.

- Да, или философии, - прибавил он, понизив голос, - если это будет возможно.

- Он уже теперь силен как черт в философии, - заметил Шубин, проводя глубокие черты ногтем по глине, - на что ему за границу ездить?

- И вы будете вполне довольны вашим положением? - спросила Елена, подпершись локтем и глядя ему прямо в лицо.

- Вполне, Елена Николаевна, вполне. Какое же может быть лучше призвание? Помилуйте, пойти по следам Тимофея Николаевича... Одна мысль о подобной деятельности наполняет меня радостью и смущением, да... смущением, которого... которое происходит от сознания моих малых сил. Покойный батюшка благословил меня на это дело... Я никогда не забуду его последних слов.

- Ваш батюшка скончался нынешнею зимой?

- Да, Елена Николаевна, в феврале.

- Говорят, - продолжала Елена, - он оставил замечательное сочинение в рукописи; правда ли это?

- Да, оставил. Это был чудесный человек. Вы бы полюбили его, Елена Николаевна.

- Я в этом уверена. А какое содержание этого сочинения?

- Содержание этого сочинения, Елена Николаевна, передать вам в немногих словах несколько трудно. Мой отец был человек очень ученый, шеллингианец, он употреблял выражения не всегда ясные...

- Андрей Петрович, - перебила его Елена, - извините мое невежество, что такое значит: шеллингианец?

Берсенев слегка улыбнулся.

- Шеллингианец - это значит последователь Шеллинга, немецкого философа, а в чем состояло учение Шеллинга...

- Андрей Петрович! - воскликнул вдруг Шубин, - ради самого бога! Уж не хочешь ли ты прочесть Елене Николаевне лекцию о Шеллинге? Пощади!

- Вовсе не лекцию, - пробормотал Берсенев и покраснел, - я хотел...

- А почему ж бы и не лекцию, - подхватила Елена. - Нам с вами лекции очень нужны, Павел Яковлевич.

Шубин уставился на нее и вдруг захохотал.

- Чему же вы смеетесь? - спросила она холодно и почти резко.

Шубин умолк.

- Ну полноте, не сердитесь, - промолвил он спустя немного. - Я виноват.

Но в самом деле, что за охота, помилуйте, теперь, в такую погоду, под этими деревьями, толковать о философии? Давайте лучше говорить о соловьях, о розах, о молодых глазах и улыбках.

- Да; и о французских романах, о женских тряпках, - продолжала Елена.

- Пожалуй, и о тряпках, - возразил Шубин, - если они красивы.

- Пожалуй. Но если нам не хочется говорить о тряпках? Вы величаете себя свободным художником, зачем же вы посягаете на свободу других? И позвольте вас спросить, при таком образе мыслей зачем вы нападаете на Зою? С ней особенно удобно говорить о тряпках и о розах.

Шубин вдруг вспыхнул и приподнялся со скамейки.

- А, вот как? - начал он нервным голосом. - Я понимаю ваш намек; вы меня отсылаете к ней, Елена Николаевна. Другими словами, я здесь лишний?

- Я и не думала отсылать вас отсюда.

- Вы хотите сказать, - продолжал запальчиво Шубин, - что я не стою другого общества, что я ей под пару, что я так же пуст, и вздорен, и мелок, как эта сладковатая немочка? Не так ли-с?

Елена нахмурила брови.

- Вы не всегда так о ней отзывались, Павел Яковлевич, - заметила она.

- А! упрек! упрек теперь! - воскликнул Шубин. - Ну да, я не скрываю, была минута, именно одна минута, когда эти свежие, пошлые щечки... Но если б я захотел отплатить вам упреком и напомнить вам... Прощайте-с, - прибавил он вдруг, - я готов завраться.

И, ударив рукой по слепленной в виде головы глине, он выбежал из беседки и ушел к себе в комнату.

- Дитя, - проговорила Елена, поглядев ему вслед.

- Художник, - промолвил с тихой улыбкой Берсенев. - Все художники таковы. Надобно им прощать их капризы. Это их право.

- Да, - возразила Елена, - но Павел до сих пор еще ничем не упрочил за собой этого права. Что он сделал до сих пор? Дайте мне руку, и пойдемте по аллее. Он помешал нам. Мы говорили о сочинении вашего батюшки.

Берсенев взял руку Елены и пошел за ней по саду, но начатый разговор, слишком рано прерванный, не возобновился; Берсенев снова принялся излагать свои воззрения на профессорское звание, на будущую свою деятельность. Он тихо двигался рядом с Еленой, неловко выступал, неловко поддерживал ее руку, изредка толкал ее плечом и ни разу не взглянул на нее; но речь его текла легко, если не совсем свободно, он выражался просто и верно, и в глазах его, медленно блуждавших по стволам деревьев, по песку дорожки, по траве, светилось тихое умиление благородных чувств, а в успокоенном голосе слышалась радость человека, который сознает, что ему удается высказываться перед другим, дорогим ему человеком. Елена слушала его внимательно и, обернувшись к нему вполовину, не отводила взора от его слегка побледневшего лица, от глаз его, дружелюбных и кротких, хотя избегавших встречи с ее глазами. Душа ее раскрывалась, и что-то нежное, справедливое, хорошее не то вливалось в ее сердце, не то вырастало в нем.